Василий Песков - Окно в природу

Когда городу стукнуло триста, большим миром событие это замечено не было. Но талдомчане дату достойно отметили. Районная газета пошевелила не только историю самого городка, но и окрестностей, с которыми Талдом был связан особым образом. Краеведы вспомнили родословную едва ли не каждой из деревенек, по расспросам и документам установили. Чем жили их предки: что брали с земли, чем промышляли, как одевались, что ели, как веселились, какими бывали в горе.

От здешних краеведов я узнал, что уголок этот до начала прошлого века не знал бань — «мылись в печке, хорошо ее накаляли, выгребали угли, стлали солому и лезли в печь с шайкой воды и березовым веником». Самовары тут появились впервые в 1875 году. Пользовались ими немногие.

Чаепитие из самовара, да еще и «китайского чая», считалось почти грехом. Самовар хранили в мешке и доставали его только по праздникам.

Тут дольше, чем где-либо еще, сохранилась языческая вера в бога Ярилу. Верили также в этом водяном краю в домовых, русалок, леших, кикимор. «От холеры деревни опахивали, запрягая в соху шесть голых девок». Снопы, не просыхавшие в поле, сушили в овинах, разводя небезопасный для соломы огонь. Из-за обилия вод талдовчане имели прозвище «лягушатники». Всякой дичи, грибов и ягод была тут прорва. Что касается земли пахотной, то она прокормить население не могла. Развивались тут разные промыслы.

В бумагах Талдом впервые упомянут в 1677 году: «деревня о семи дворах». Полтораста лет спустя — все та же деревня, лежавшая на пути с Волги в Москву. Через Талдом из Калязина, Кашина, Углича и обратно шли потоки товаров. К ним в Талдоме присоединяли свои изделия здешние древоделы, башмачники, вальщики, скорняки.

Отмена крепостного права и «мокрое безземелье» дали промыслам новый толчок, и под влиянием близко лежащих Кимр, где издревле промышляли шитьем сапог, талдомская округа взялась башмачничать. Да так споро, с такой энергией, что к концу XIX века, вздумай Талдом обзавестись гербом, на нем были бы башмак с шилом и с сапожным молотком.

Шили башмаки в деревнях. А в Талдом, раз в неделю на базар и раз в год на громадную ярмарку, пешком и на подводах доставляли товар — главным образом женские башмаки. В Талдом съезжались купцы со всей России, здешней обувкой снабжались Поволжье, Урал, Сибирь, Средняя Азия, Архангельск, Новгород, Вологда. Пик производства — 10 миллионов пар обуви. Цифра значительная. Если учесть: не фабрика, а кустари на дому шили обувку простую и прихотливо-изысканную. Женщины в доме кроили обувку, мужчины шили. Судьба тут рожденного человека определялась с детства — каждый становился башмачником. «Отделяя сына, отец ничего не давал ему, кроме сапожного инструмента. Будешь жить — будешь шить, что надо, и наживешь».

Талдом был нешуточной столицей башмачного края, селом, известным на многих торговых путях государства.

Местные купцы держали башмачника в кулаке, не давая ему разогнуться, передохнуть, сами же сказочно богатели. Были в этом селе торговые воротилы с миллионными прибылями. Их вкусом, а главным образом коммерческими потребностями определялась застройка села. Дома, возведенные в годы башмачного бума, не износились, служат Талдому и поныне. Сохранилась площадь, где бурлили всероссийские башмачные ярмарки, целы лабазы, амбары, склады. В музее можно увидеть обувку тех лет и конуру кустаря, где сидел он у керосиновой лампы, поглядывая на окно соседа: «У него еще свет, мне тоже ложиться рано». «Обувка больше любит прикосновение руки, чем машины», — сказал мне старый мастер и не удивился, когда я сказал, что у знаменитой фирмы «Адидас» 82 процента ручной работы — «качество того требует».

Часа два посидел я в тот приезд с сапожниками, наблюдал, как на колодках обретает форму совсем недурная обувка.

Постукивая молотками, словоохотливые мастера рассказали мне много всего любопытного о тайнах башмачного производства.

Угождая заказчику или по озорству шили обувку с оглушительным скрипом, скаредному или капризному клали под стельку щетину «для беспокойства ноги». В целом обувка считалась сносной, хотя шили ее, разумеется, с разным старанием. Были «лепилы» — «абы побольше, двадцать пар выгоняли в неделю». Были «художники» — мастера добросовестные.

С одним из них встретился я тогда, несколько десятков лет назад. Узнал в артели адрес старого мастера. Застал его за сапожным столом, хотя старику без трех девяносто.

Пожаловался: «Глаза… Целый башмак шить уже не возьмусь. А починить — отчего же!» И стал Иван Сергеевич Гусев рассказывать о своей жизни.

Отец его, как чеховский Ванька Жуков, был отдан в ученье сапожнику. Домой он написал о своей учебе: «Батюшка, забери, Христа ради! Не хочу быть сапожником». Но стал им. И своего сына отдал в ученики. Был сын сапожником семьдесят пять лет.

— Не утомила сидячая жизнь?

— Нет! — старик весело разогнулся. — Дело есть дело! Глаза вот… Когда уж сильно начинают слезиться. Беру гармошку. Вот она у меня…

Из деревянного сундучка с ременной ручкой извлечена была старая, много всего повидавшая гармонь, сработанная в молодости ее хозяина кустарем тоже где-нибудь в Шуе или, может быть, в Туле.

У каждого края обязательно есть знатные люди. Талдом ими не обделен. Имена их узнаешь, зайдя в музей, разместившийся в старом купеческом доме. Три — особо заметные, все принадлежат литераторам: Салтыков-Щедрин, Пришвин, Сергей Клычков. Два первых имени в пояснении не нуждаются. О третьем я слышал впервые. Поэт? Наверное, местная знаменитость — где не пишут стихов!

Оказалось, поэт масштаба не талдомского — российского! Поэт настоящий, большой. Глаза немного усталые глядят с фотографии. Родился в семье сапожника в 1889 году. Был известен, признан, любим. Есенинские мотивы в стихах.

Два Сергея — рязанский и этот, талдомский, — были дружны. Встречались тут, в деревне Дубровки. Сергей талдомский был постарше Есенина и, можно думать, влиял на него. Родство душ несомненное.

Еще с одного портрета в музее смотрит охотник Пришвин. Он родился в российском подстепье. Но, уже будучи бородатым, приехал в талдомские края «в поисках себя». Было это в 1923 году. Пленила Пришвина самобытность этих мест, глушь, нетронутая природа, непроходимые леса и болота, кишевшие дичью. Он тут охотился за всем: за боровыми и болотными птицами, за метким словом, за интересной мыслью, за умным собеседником. Жил он вначале в Дубровках, в доме Сергея Клычкова, потом переехал в деревню Костино — в самую гущу башмачного промысла. Он до тонкостей изучил этот промысел, и тот, кто хотел бы прочесть подробней об этом талдомском феномене, должен в собрании пришвинских сочинений отыскать любопытные очерки «Башмаки».