Артур Гайе - Сафари

Области, населенные индейцами, расположены на западе. Поэтому я побрел, под холодным осенним дождем, вдоль рельсового пути, ведшего на запад. Я шел почти всю ночь. Поезда с грохотом проносились мимо меня. Иногда попадались ярко освещенные станции. Не доходя до них, я спускался с насыпи, потом снова на нее взбирался.

На рассвете я проходил какой-то полустанок; там я заметил оставленный локомотив, под котлом которого догорал огонь. Промокший, иззябший и усталый, я поспешил воспользоваться теплом и крепко заснул.

Проснувшись, я стал смотреть на расстилавшуюся вокруг Америку. То была плоская, зеленоватая, окутанная туманом, пустынная земля под тяжело нависшим серым небом. Я заметил вблизи несколько сельскохозяйственных строений и среди них низкий дом, на котором красовалась вывеска: «Здесь можно купить все на свете».

Очевидно, здесь можно было купить и табак, которым я не успел запастись в Нью-Йорке; я поспешил это сделать. Хозяин лавчонки втянул меня в разговор и стал подробно расспрашивать о том, кто я, откуда и куда иду.

Мне трудно было поддерживать этот разговор. В бытность моряком я овладел английским языком, но американский диалект казался мне странным. Слова как будто выговаривались не ртом, а носом.

Тем временем подъехал какой-то фермер на паре волов. Он вошел, уселся у огня, бесцеремонно оглядел меня с головы до ног и стал прислушиваться к нашему разговору. Внезапно он встал, схватил меня за руки, осмотрел их, с удовлетворением кивнул головой и спросил: «Не хочешь ли поработать у меня? Будешь грузить… по двадцати пяти центов за воз… понимаешь, грузить!»

Я понял все за исключением того, что я, собственно говоря, буду грузить. Но так как я сознавал, что с моими бутербродами мне не добраться до лесов, где живут индейцы, то и поспешил принять его предложение.

Когда мы приехали на ферму, оказалось, что речь шла об огромной куче навоза, который не вывозился несколько лет.

Сначала я пришел в ужас: меня поразило противоречие между моими романтическими грезами и этой навозной кучей.

Потом снял куртку, засучил рукава и взялся за работу. Я грузил и грузил, один воз за другим. Вечером я выкупался в реке и, посинев от холода, не одеваясь, побежал домой. От моей одежды отвратительно несло навозом, а сменить ее мне было нечем. Я кинулся в постель и заснул как убитый. Так прошел мой первый рабочий день в Америке.

Проработав таким образом три недели, я наполнил карманы несколькими долларами и пустился в дальнейший путь. Я шел вдоль рельсов и держался западного направления. Иногда я прерывал свой путь и нанимался на какие-нибудь работы. Чего только мне не приходилось делать! Я работал на ферме, был садовником, служил в какой-то гостинице, работал на железной дороге, потом снова на ферме. Я изучил эту огромную, богатую страну с ее населением и прошел своеобразную школу практической жизни. Не легко мне дался этот опыт: меня не редко обманывали работодатели и обкрадывали товарищи, не мало я натерпелся в жалких ночлежках больших городов и среди бродяг, шагавших со мною по железнодорожным насыпям.

Эти бродяги совершенно особый род людей. Среди них встречаются представители всех национальностей, но чаще всего немцы и жители Скандинавии. Обычно, это оторванные от почвы люди, которых судьба или свойство характера выбили из обычной колеи оседлой буржуазной жизни. Они не боятся ничего и никого на свете, не останавливаются ни перед какими опасностями и лишениями, но и ни перед какими жульническими проделками и преступлениями. Боятся они только одного: постоянной работы! Я встречал среди них людей, которые в сорокалетних странствованиях вдоль и поперек исколесили необъятные пространства Соединенных Штатов, людей, которые по десяти лет не спали в постели и никогда не работали на одном и том же месте более трех дней; людей, позабывших свое имя и место рождения…

Кто раз поддался соблазну американского бродяжничества, редко бывает в силах освободиться от него. Там за одной далью открывается другая голубая даль, там за прериями, горами и потоками, за шумными многомиллионными городами и безмолвными пустынями простираются ледяные области, где шумят снежные бури, и покрытые пышной растительностью земли, осененные знойным тропическим небом. Неутомимый бродяга привыкает к богатству и смене впечатлений, и жизнь без них теряет для него всякую прелесть.

Я долго делил жизнь бродяг и вполне отдался единственной страсти этих отверженных, обездоленных и бездомных: страсти к бесплатным переездам по железным дорогам.

Проехать на поезде «зайцем», конечно, быстрее и легче, чем тащиться пешком вдоль рельсов. Но, в сущности, бродяга заинтересован не быстрым достижением цели. Его пленяет самая езда и связанная с нею опасность. Заманчиво, не заплатив ни одного цента, вскочить на товарный поезд у берегов Тихого океана и через неделю соскочить с другого у берегов Атлантического.

Заманчиво сознавать, что рискуешь при этом свалиться, поддавшись голоду и холоду, или что тебя могут накрыть и сбросить, преследуя затем выстрелами.

Почти все лето я провел в южном Кентукки, работая на ферме. Мы объезжали там диких пони. Я научился хорошо ездить верхом, и это впоследствии сослужило мне службу.

Однажды брат фермера, приехавший к нему в гости, спросил меня, не согласен ли я поехать с ним в Теннесси и поступить там на службу в качестве конного почтальона. Он объяснил мне, что лет десять тому назад несколько тамошних фермеров купили у одной железнодорожной компании большой кусок земли, расположенный высоко в горах, под условием, что им проведут железную дорогу. Но железнодорожная компания обанкротилась, и фермерам пришлось содержать верхового, который отвозит и привозит их почту. До ближайшей почтовой станции ему приходится ехать два дня. Это место недавно освободилось.

Предложение мне понравилось. Пустынная местность, расположенная высоко в горах, манила мое воображение, обещая мне многочисленные приключения, которых я жаждал. Я поспешил согласиться, и вскоре мы с братом фермера уехали в Теннесси, где я и поступил на новую службу.

Сначала мне было очень трудно; я жестоко уставал, но потом привык и стал наслаждаться красотой окружавшей меня величавой и девственной природы. Лето было на редкость жаркое. Дождей не было совершенно. Лошадь часто шуршала копытами по засохшим листьям и иногда ее негде было даже напоить, так как горные ключи почти иссякли.

Однажды утром, когда я собирался выехать, мистер Пальмер, почтмейстер, стоя на крыльце, медленно втягивал носом воздух, точно принюхиваясь к чему-то.

— Что случилось, хозяин? — крикнул я ему. Сморщив нос, он еще раз втянул в себя воздух и сказал: «Пахнет гарью! Нынче вечером в лесах ты наберешь немало жареной дичи! Навостри уши, парень, когда повернет ветер! А то как бы там в лесу не оказался еще и жареный немец!»