Артур Гайе - Сафари

— А теперь поговорим о деле! — сказал мельник, когда мы остались с ним вдвоем. — Хочешь поработать у меня? По крайней мере пока не заработаешь на сапоги и вообще на самое для тебя необходимое? Ведь долго ваш брат-бродяга не выдерживает. Жене моей давно уже хочется разбить сад перед домом: тебе, кажется, приходилось делать что-то в этом роде; возьмешься за это? Будешь получать тридцать долларов в месяц. Есть будешь с нами, а харчи у нас жирные!

— Согласен! — тихо ответил я.

На следующий день я принялся усердно работать в саду. Вскоре туда ко мне пришла племянница хозяина. Мы разговорились и подружились с нею. Она стала приходить каждый день и оставалась со мною все дольше и дольше.

Я рассказывал о своих душевных переживаниях, о своей необычайной жизни, о странствованиях и приключениях. Она жадно слушала, стараясь не пропустить ни одного слова. Это была родственная мне натура, бурная и беспокойная; пылкая фантазия ее лихорадочно работала, с самого детства ее томила тоска по свободной жизни и неведомым странам.

Прекрасные глаза ее радостно сияли, в то время как я с увлечением говорил. Иногда у нее вырывался глубокий вздох, и мы обменивались продолжительными взглядами…

Наступили блаженные дни. Счастье пьянило меня, кровь бурно текла в моих жилах. Златокудрая голова склонялась ко мне, белая рука покоилась в моей…

Но счастью скоро наступил конец. Все легче становилось ее тело в моих объятьях, все слабее звучал ее голос и все больше блестели ее огромные глаза. Я знал в чем дело, мельник рассказал мне, что его племянница живет здесь в горах, потому что больна неизлечимо.

Работа моя давно была закончена. Мне нечего больше было делать в саду, но я оставался на ферме, поглощенный уходом за больной. Я не мог ее покинуть.

Жена фермера давно догадывалась о наших отношениях и недружелюбно поглядывала на меня. Но муж ее меня очень любил и, по-видимому, был на моей стороне.

— Молчи, дура, прекрати эти разговоры! — сердито крикнул он ей однажды, в то время как я медленно и осторожно уносил больную из сада. — Пожалей ее, ведь ты отлично знаешь, что ей…

После этого нас оставили в покое и мы целые дни проводили вместе в саду. Но все мои старания и заботы были бесполезны. Я не мог удержать ее уходившей от меня жизни. Однажды утром я взял больную на руки и понес в сад. Внезапно голова ее опустилась, прозрачные руки судорожно охватили мою шею и поток крови хлынул на меня из ее рта. Мы немедленно вызвали врача. На следующий день приехали ее родные, мать и брат, потом привезли еще одного, очень известного врача. Вечером мать ее позвала меня и сама вышла из комнаты умирающей. Я подошел к ней. Она, казалось, хотела со мною заговорить, но была не в силах. Наконец, устремив на меня любящий взгляд, она умоляющим голосом прошептала, что хочет со мною проститься теперь, пока она еще в силах и пока никого нет…

Вскоре она умерла.

Я долго странствовал потом по гористому побережью Тихого океана; в целом я держался южного направления. Я не переставал с облегчением вспоминать о том, что заработал сто долларов и не завишу от людей. Я мог себе сразу покупать все необходимое и затем скитаться в полном одиночестве. Мне тяжело было с людьми, я не мог их видеть и слышать…

Я бродил по лесам, одичавший, одинокий и мрачный, гонимый душевными страданиями.

Когда деньгам пришел конец, я стал наниматься на работу то здесь, то там; я был плотником, помощником кузнеца, работал на телеграфе и на ферме — я тяготился людьми и спешил уйти от них. Я был замкнут, мрачен и молчалив, что вызывало в них чувство вражды. Всего дольше я работал в Калифорнии у крупного землевладельца и губернатора Томпсона, в Тулуаре, на одной из его отдаленных горных ферм я провел целую зиму. Меня окружала прекрасная природа. Людей там было мало, работа не трудная, я много читал и познакомился с величайшими произведениями мировой литературы.

С наступлением весны мною вновь овладело мучительное беспокойство. В это время хозяин приехал к нам поохотиться и я попросил его отпустить меня. Он согласился, дружелюбно простился со мною и даже подарил мне пятьдесят долларов в придачу к заработанным мною двумстам пятидесяти.

В последние десять месяцев я целиком истратил эти деньги. Я отказался от всякой работы и всецело отдался своей страсти к бродяжничеству. Вдоль и поперек исходил я Соединенные Штаты.

Всегда в пути, отваживаясь на самые рискованные переезды, я мчался в товарных поездах и экспрессах с юга на север, от Тихого океана к Атлантическому, потом снова назад, к Тихому. Мрачный и внутренне сосредоточенный, я бродил по шумным улицам многолюдных огромных городов, точно по раскаленным пустыням Льяно-Эстакадо или горным кручам и темным лесам Арканзаса.

Мне навсегда запомнился один безумный, длительный переезд, во время которого меня три раза сбрасывали с поезда. Наконец, почти добравшись до места, куда я направлялся, — это был Вильмингтон, в штате Делавар, я умудрился неловко соскочить, несмотря на то, что поезд шел совсем медленно. Я подвернул ногу и мне стало трудно ходить. Все же к утру я кое-как добрался до дороги, ведшей через поле. Там я встретил велосипедиста, который обещал прислать мне кого-нибудь на помощь. Я сел и стал ждать.

Вместо обещанной помощи, появился полицейский, который повез меня к шерифу.

— Как вы сюда попали? — спросил меня шериф.

— По железной дороге, сэр!

— Когда и откуда?

— Вчера ночью, из Клевелэнда, сэр!

Он подошел к телефону и вскоре вернулся.

— Вчера ночью на станции не было сдано ни одного билета на проезд из Клевелэнда в Вильмингтон; ты, стало быть, бродяга! Три месяца тюрьмы!..

Эти три месяца не принадлежат к числу моих лучших воспоминаний.

— Надеюсь, что мы скоро увидимся! — сказал мне, ухмыляясь, тюремный сторож по истечении срока моего заключения.

Это животное не ошиблось. Вечером того же дня я снова был в его власти. Но на этот раз меня обвиняли в покушении на грабеж.

В действительности преступление мое заключалось в том, что я попросил огня.

Дело было теле: я отправился из тюрьмы за город и весь день радостно гонялся по полям, лесам и дорогам. К вечеру я забрался в темный туннель и уселся там в ожидании Огио-Балтиморского экспресса, на котором собирался умчаться подальше от этого негостеприимного места.

Я захватил с собою табак, но позабыл спички и не мог закурить трубку. В туннель вошел какой-то господин, и я вздумал попросить у него огня.

В темноте он меня не разглядел, а просьбы моей, должно быть, не расслышал. Тогда, чтобы обратить на себя его внимание, я дотронулся до его руки; он, в ужасе, закричал, швырнул мне в лицо свою трость и побежал прочь. Ошеломленный, я потер свой ушибленный нос, потом побежал за ним, чтобы вернуть ему, по крайней мере, его палку, не мог его догнать и снова уселся в туннеле, обозленный тем, что не достал огня, а вместо того обзавелся шишкой на носу. Внезапно в обоих входах туннеля появились какие-то люди, и едва я успел опомниться, как на руках у меня оказались ручные кандалы и меня снова потащили в тюрьму. Сидя там и трясясь от бешенства, я слышал громыхание экспресса, мчавшегося в ночной темноте.