Артур Гайе - Сафари

Вдруг он услыхал легкий шорох наверху…

Взгляд вверх, молниеносный прыжок в сторону — и все же маленькая царапина на ухе! Раненый дико взревел, бросил свою дубину вверх, высоко подпрыгнул в безумном страхе и бешенстве, желая схватить врага и увлечь за собой в пучину смерти. Но вдруг он остановился как вкопанный. Его взгляд замер от страшного воспоминания.

«Ухо — ухо миема! Мертвый требует его обратно!» — Он проревел это громким голосом, внезапно принятое решение подняло его руку, лезвие его ножа опустилось вдоль головы и сбрило раненое ухо. Горячий ручей крови потек по его шее и плечам…

Тут началась безумная скачка! Вперед, назад, вверх и вниз подпрыгивало обрызганное кровью тело, избегая все новых и новых жужжащих стрел. Это был единственный путь к спасению. У него не было ни ружья, ни метательного оружия…

Спасение заключалось в постоянном движении. Но вот прямо над ним раздалось звонкое щелканье и хихиканье. Он поднял голову. Все ветки были усеяны карликами, которые бегали, ползали, прыгали, нависая над ним как пчелиный рой. Хатако хрипло зарычал и ринулся вперед, сквозь завесу из лиан. Карлики встретили его диким воем. Стрела прожужжала навстречу и застряла в его всклокоченных волосах, но затем тяжелый клинок рассек хохочущее лицо карлика. Звук лопнувшей тыквы, с которым разлетелась голова карлика, перекрылся внезапно раздавшимся низким воем, который, в свою очередь, перекрылся частыми ружейными выстрелами.

Они гремели со всех сторон. Хатако изумленно смотрел на разбегающихся врагов. Он видел, что на них надвигается какая-то опасность извне. Только ли на них? Глаза его начала застилать мутная пелена. Он сделал несколько медленных шагов и рухнул на землю.

Одинокое многодневное путешествие через дремучие леса, полные опасностей и ловушек, путешествие, в котором голод и лихорадка были его единственными верными спутниками, крайнее истощение физических и духовных сил, безнадежный бой со свирепыми карликами, потеря крови из-за отрезанного уха — все это, вместе взятое, сломило его.

Подобный смерти сон властно охватил его и держал в крепких, но спасительных объятиях. Он спал и спал, без снов, крепко, ни разу не просыпаясь в продолжение многих дней. Но в глубине его существа таились источники силы, унаследованные от многих поколений здоровых и сильных предков. Поэтому, очнувшись после столь долгого сна, он почувствовал себя, как и прежде, могучим и гибким.

Первое, что он увидел, были острые, хищные глаза, горевшие на изжелта-коричневом лице.

— Аль хамд уль Аллах (благословен Бог), — произнес по-арабски склонившийся над ним человек низким гортанным голосом. Затем он задал Хатако на диалекте миема ряд вопросов на тему: «Кто? Куда? Откуда?» Хатако ответил на все вопросы за исключением одного: «Почему?» Речь шла о его бегстве с родины.

Длинными желтыми пальцами араб поглаживал свою трясущуюся бороду, тонкая улыбка играла на его строгих губах и в полузакрытых глазах, когда он медленно проговорил:

— У истоков Луалаба барабаны и люди говорили об одном молодом миема, который убил четырех людей из правительственных войск и поднял нож на белого. Во всех хижинах деревень племени миема засели аскари. Они нашли все, даже последнюю курицу для своей похлебки, только не этого миема. И я ничего о нем не знаю! Здесь, у Килонгалонга, лежал у дороги больной миема и его осаждали карлики, эти сыны дьявола, укравшие у меня вчера три слоновых зуба. Аллах возвратил мне мое добро и это была его воля, чтобы я взял больного чужеземца и ухаживал за ним. Теперь он здоров, и я его спрашиваю, не хочет ли он идти со мной и нести ношу? Он найдет соплеменников среди носильщиков, пищу и хорошее вознаграждение, когда мы достигнем моего дома у Альберт-Ниянцы.

Хатако раздумывал. До сих пор неограниченная свобода была законом его жизни. Он смутно чувствовал, что для него начинается новая жизнь, а в ней, казалось, не могло быть этой свободы. Чувство благодарности привязывало его к арабу, который спас его от карликов, этих коварных ядовитых змей, и указывал ему теперь средство избежать голода, бушующей ночной непогоды, враждебных людей и этого жуткого одиночества…

«Я хочу идти с тобой», — ответил он просто. Затем он смешался с толпой людей, сопровождавших продавца слоновой кости в качестве охотников, носильщиков и слуг.

Для дикаря наступило время учения. Ему пришлось познать все законы и обычаи сафари: как удобно и крепко перевязывать тяжести, как мастерить для этой цели из листьев наголовник, как добывать себе хорошее место у огня и для спанья, как позаботиться о том, чтобы не быть в обиде, когда заведующий носильщиками, араб-метис с Занзибара, раздавал дневную порцию бананов, маисовой муки или пшена, и как избежать солнечного удара… Но всему этому нетрудно было научиться. Немного труднее было нести изо дня в день тяжести в течение четырех, пяти, а если нужно, даже семи или восьми часов по скользким тропинкам дремучего леса, через заросли и болота, горы и долины. Но даже и это требовало лишь сильного тела, и, выработав сноровку, можно было выполнять эту работу без особого напряжения.

Но что труднее всего давалось Хатако — это ладить с теми из носильщиков, кто был не миема, смотреть на них как на товарищей, а не как на естественных врагов и добычу. Вот это никак не могло уложиться в голове дикаря, знавшего до сих пор по отношению к другим только беспощадное утверждение своего собственного «я» и своего племени. Всякий чужой был врагом, должен был им быть, потому что он не ел человеческого мяса и презирал миема за людоедство. На каждую обиду, каждое насмешливое или вызывающее слово, даже только на отказ исполнить просьбу у него до сих пор был только один ответ — удар ножом. И было правом и обязанностью каждого миема употреблять в пищу мясо убитого. Дремучий лес с недостатком дичи и с климатом, смертоносным для домашних животных, не мог ее дать. То, что у его предков было необходимостью, для него осталось неодолимым влечением, которое он никогда не мог окончательно подавить. Бурлившая в нем дикость не раз колебала почву, дававшую ему возможность общения с другими людьми, и вовлекала не в одну кровавую схватку. Только значительно позже в нем выработался надежный заслон против этой дикости, самым неистребимым наследием которой было людоедство.

В первое время работа поглощала все силы Хатако. Его хозяин уже несколько лет находился в пути. В ходе своих скитаний он выменял у доверчивых туземцев верхнего Конго за соль, за ничего не стоящие игрушки и блестящую мишуру большое количество тяжелой и драгоценной слоновой кости. Теперь же его тянуло к давно оставленному комфорту родного дома у Альберт-Ниянца.