Артур Гайе - Сафари

От этих неудач охотник становился еще настойчивее, еще недоступнее для всех иных соображений, еще нечувствительнее к голоду, жажде и усталости. Они преследовали стадо большую часть следующей ночи, бродя по пустыне; затем небо заволокло облаками, луна скрылась, когда же взошло солнце, буйволов как не бывало… Следы указывали, что животные галопом умчались на юг и должны были находиться на недостижимом расстоянии. Только теперь охотники отказались от дальнейшего преследования.

Силы их были истощены, у них почти не было воды и совсем не было еды. При уходе из лагеря они запаслись пищей только на несколько часов. Ко всему этому выяснилось, что никто не имел понятия, в какой стороне был лагерь. Вандероббо, или же мозаи, были единственными, которые могли бы и теперь указать направление, но во время сборов они были в большом лагере и не пошли вместе с охотниками, а твердая каменистая почва не запечатлела их собственных следов.

Мучимые голодом, не в состоянии найти дорогу в лагерь, они шли наудачу в северо-западном направлении. На этой сухой бесплодной равнине, поблескивающей соляными кристаллами, не водилось дичи.

К вечеру они достигли каменистых холмов, которых еще не видели во время своего пути. Здесь врачу удалось раздобыть дичи. Белые разделили мясо на равные части. Этого далеко не было достаточно, чтобы насытить пятерых изголодавшихся людей, оно могло лишь спасти их от голодной смерти.

Хатако в это время ушел на поиски воды. Когда он вернулся, остальные уже поели. Он пошел к Селиму, который жарил мясо, и потребовал свою часть.

— О, — испуганно сказал тот, — я совсем забыл! — Он указал на огонь. Доля Хатако лежала там, полностью обугленная. Хатако не сказал ни слова, но губы его приподнялись, обнажив зубы, и в его глазах, похожих теперь на глаза пантеры, бой прочел свой смертный приговор. Он боялся спать, боялся отвести глаза от людоеда; мучимый страхом, он старался не отходить от своего господина.

На следующее утро охотники, взойдя на самый высокий холм, огляделись; крутом была совершенно незнакомая местность. Прежде чем спуститься в ущелье, оба европейца долго спорили о том, какое направление избрать. Близко расположенные друг к другу склоны, несмотря на ранний час, были раскалены, как стены печи; кактусы и бледные стебли, усаженные длинными шипами, выползали, как змеи, из расщелин голых скал. Хатако шел впереди; только он обогнул острый выступ скалы, — как вдруг отскочил в сторону: серая глыба около него внезапно пришла в движение, поднялась, оглянулась и с непостижимой, неожиданной скоростью ринулась в ущелье.

— Фару (носорог)! — взревел Хатако.

Затем послышался пронзительный крик, дикий рев, еще крик, два-три раскатистых выстрела, падение камней… Затем все стихло. Хатако, подобно горному козлу, полетел обратно в ущелье и чуть не споткнулся о лежащее и корчащееся в судорогах тело. Его взгляд равнодушно скользнул по нему: это был бой Селим. В нескольких шагах дальше оба носильщика стояли, прижавшись к скале, и смотрели на врача, стоящего на коленях около тела Вермона. Вот он встал, снял шляпу и сложил руки. Хатако вытянул шею, чтобы бросить взгляд на лицо Вермона. Его губы крепко сжались, и взгляд замер. Его хозяин не имел больше лица. У него не было больше головы. Носорог раздавил всю верхнюю часть его туловища.

Врач продолжал стоять неподвижно. Губы его вздрагивали. Вдруг раздался пронзительный крик и внезапно оборвался. Риддер вздрогнул, бросился вниз и осмотрел боя. Рог животного распорол ему живот, швырнул о скалы и переломал все кости.

Из ружей, штатива и одеяла они устроили носилки и осторожно подняли мальчика. Он потерял сознание, но даже в беспамятстве он время от времени испускал страшные крики. Затем врач подготовил своего друга для вечного сна. Хатако безмолвно сложил холм из камней над своим мертвым бана. Риддер тихо склонился над могилой.

В виде прощального привета дикарь положил руку на самый верхний камень. Он смотрел спокойным, потемневшим взглядом.

Они подняли носилки и пустились тяжелыми шагами дальше на северо-запад, в неизвестность. Несмотря на приказы и просьбы врача, Хатако отказывался дотронуться до носилок. Вскоре он начал бредить от голода, из его рта вырывались отрывистые слова, его взгляд бегал по выжженной равнине. Но когда он падал на носилки, то становился неподвижен, дик и терял всякое человеческое выражение.

На закате солнца Селим умер. В тени одинокого тамариндового дерева они опустили носилки. Обессиленные носильщики в изнеможении бросились на землю. Риддер и Хатако пошли еще немного дальше в надежде встретить дичь. С последними лучами солнца они вернулись, так ничего и не найдя.

Наступила ночь. Белый закрыл лицо руками и сидел неподвижно поодаль. Носильщики беспокойно катались во сне и бормотали что-то в голодном бреду. Хатако сидел на земле, опершись подбородком о колени, и пристально смотрел на носилки. Он смотрел и смотрел, ни на минуту не отводя взгляда от мертвого тела…

Наконец он медленно встал, взял свой нож и подошел к носилкам. Большая полная луна заливала своим голубым светом молчаливую пустыню. От тела Хатако на мертвеца падала темная тень.

Хатако наклонился.

— Собака! Твоя шкура принадлежала мне, но я бы тебе ее подарил. Но ты спалил мое мясо, так подай же мне за это свое собственное! — прошептал он.

Вдали выла гиена. Ночной ветер тихо шелестел листьями тамариндового дерева.

— Хатако, что ты делаешь? — раздался в тишине голос врача.

Дикарь вздрогнул, медленно поднял голову, вдруг руки его взметнулись в воздухе, словно они хотели что-то отогнать. Потом он пригнулся и длинными неслышными скачками убежал в освещенную луной степь.

Солнце взошло. Блестя росой, раскинулась освеженная равнина в утреннем свете. Будто серебряный щит, блестело на равнине маленькое озеро; легкий ветерок покрывал зыбью его ясную поверхность. На его берегу тысячи водяных и болотных птиц, переваливаясь и прыгая, приветствовали солнце, гогоча и хлопая крыльями. Перья красавцев-фламинго блестели на солнце как пурпурные облака.

На высокой термитовой постройке, опершись на свою дубину, одиноко стоял Хатако и оглядывал местность. За спиной он нес завернутую в листья большую мертвую птицу; с наполненной водой тыквенной фляги стекали блестящие капли. После долгого бега он вчера вечером, истощенный, упал на землю и уснул. Рев хищных зверей и жажда вскоре подняли и погнали дальше. Под утро он набрел на озеро, напился, а потом довольно легко убил своей дубинкой аиста.

Он уже долго стоял здесь и из-под руки смотрел, не отрываясь, на юго-восток. Там, где свинцово-серая полоса горизонта переходила в темную синь, висело на небе что-то сверкающее, светлое, подобно концу снежно-белого пера. Он заметил его прежде, чем взошло солнце. Тогда оно горело на небе, как ярко-красное пламя. Он напрягал зрение до боли, покачивал головой и вновь принимался смотреть. Он все же не мог понять, что это было за чудо, там, в бесконечной дали…