Ярослав Даркшевич - Росные тропы

— Жив, — отвечаю. — А ты-то как перезимовал?

Дело в том, что я зимой из-за болезни несколько дней не мог встать с постели и кормушка за окном оставалась пустой. Самый шустрый воробей подлетал к форточке, заглядывал и так же сочувственно спрашивал: «Жив-жив?» Я шевелил рукой, он взлетал на крышу и там сообщал новость. Вся воробьиная ватага срывалась с крыши и с криками «жив-жив, жи-ив» улетала в соседний квартал. Вот, видимо, серый забияка и справляется теперь о моем здоровье…

В десяти шагах зеленоногий кулик-поручейник шебуршит длинным клювом донный ил. Увидев меня, сначала повел головенкой во все стороны, потом удивился: «Ти-ти, ти-ти?» Но так как в клювике было что-то зажато, то создавался более грубый звук — «ты-ты?»

В прошлом году я нашел гнездо кулика с тремя желтоватыми в бурую крапинку яйцами, а осенью куличата, мало чем отличавшиеся от взрослых, так же совали свои длинные клювики в грязевую жижу.

А вот варакушка-пересмешница. То соловьем защелкает, то щеглом «затювичит», то дуговым чеканом защебечет, будто кто-то торопливо и нервно косу отбивает, к покосу готовится.

Да, покос бы теперь в самый раз. Травы стоят буйные да ядреные. И роса на траве, и запахи цветов такие же, как и мечталось. И невольно сам становишься душой чище, отдыхаешь от городской сутолоки, и, кажется, невозможное становится возможным. На сердце восторг от цветов и звуков.

…Так мы прожили почти месяц. По утрам нас будил соседский петух Горлан. Он взлетал на плетень, деловито посматривал на восток и потом, видно, решив, что пора всем просыпаться, на полдеревни закатывал свое «кукареку». Ему отвечали с разных концов другие петухи. Одни — сипло, другие — звонко, уверенно с переливами. По всей деревне начинали хлопать калитки, и вскоре тугие струйки молока били в звонкие подойники. Знакомый пастух, десятиклассник Степан, мечтающий на следующий год поступить в сельхозинститут, щелканьем кнута извещал о начале трудового дня.

Мы соскакивали с теплой постели и бежали на старицу купаться. По траве дымилась роса, и Бориска неизменно повторял:

— Луна ночью гуляла, монисто растеряла. Солнце выйдет, монисто увидит, подберет и себе заберет…

Вода обжигала тело, наполняя его бодростью. Потом мы разматывали удочки и усаживались на песок. За полчаса налавливали рыбешек на уху и еще хватало покормить старого, с одной клешней рака Ромку. Он сидел под плоским камнем недалеко от берега и всякий раз при нашем приближении тянул нам навстречу свою единственную клешню, как бы здороваясь. Мы совали ему пескаря и уходили домой.

Потом начинался день. В траве «сводный оркестр» кузнечиков-скрипачей одну за другой играл солнечные симфонии. Воробьи купались в сковородке с водой, налитой цыплятам. Нудно и надрывно гудели грузные шмели.

Нанизав рыбу на проволоку, вешали ее сушить. К вечеру она уже звенела на ветру.

К обеду снова шли на рыбалку. Нас тотчас же облепляли комары. А когда они становились особенно назойливыми, мы выламывали прутики и втыкали в мокрый песок. Невесть откуда слетались стрекозы. Комаров как ветром сдувало. Стрекозы летали вокруг, шелестя крыльями. Они садились на воткнутые прутья, на кончики удилищ, на поплавки. Особенно усердствовала одна. Она полюбила Борискин поплавок и все время норовила на него усесться. Поплавок под ее тяжестью тонул, она с треском взлетала и, сделав несколько кругов, снова садилась. Это проделывалось ежедневно, пока однажды стрекоза не свалилась в воду. Мы достали ее и положили сушиться на лист мать-и-мачехи. Высохнув, она с треском взлетела, и больше мы ее не видели…

Раки подбирались к куканам и отстригали у плотвы хвосты. Мы хватали их за усы, и они, молитвенно сложив клешни, притворялись мертвыми.

Иногда во двор прилетал удод.

Иногда появлялись тучи, которые шли с юго-запада и почти касались тополя в палисаднике. На землю падал теплый летний дождь.

Под крыльцом жили старая жаба и уж. Уж, развернувшись, как Степкин кнут, поглядывал масляными глазками. Мы приносили ему в блюдечке молока. Он его мгновенно втягивал и уползал под крыльцо, а жаба еще долго сидела с закрытыми глазами и ловила с крыши редкие капли.

Иногда к нам во двор прилетал удод — голландский петушок, как его называли деревенские ребята. Осмотревшись по сторонам, он вытягивал шею и утверждал: «Худо тут!» Это он, конечно, прибеднялся. На самом деле ему было во дворе вовсе не худо. В старой сковородке всегда была вода, а в корытце — зерно.

Наш отпуск подходил к концу. Перед отъездом мы провели «инвентаризацию» того, что узнали. И остались довольны. Месяц прошел не зря.

Мы шли с приятелем вдоль поросшего ивняком и черемухой берега речушки Куштумги в надежде отыскать укромное местечко для рыбалки. Рыболовы, которых на ближайших озерах видимо-невидимо, обошли своим вниманием эту живописную мелководную речку. А зря. Может, здесь и не такая щедрая рыбалка, как с лодки на озере, но зато какое удовольствие сидеть с удочкой в тени черемушника, смотреть на ледяные струи бегущей с гор речушки и в награду за терпение получать хариуса или форель. Очень редко форель встречается в наших местах, но в Куштумге есть.

Заметно смеркалось, когда мы набрели на укромный уголок возле небольшой заводи. Я сбросил на землю рюкзак. И вдруг мой приятель замер на месте и приложил палец к губам.

— Не шевелись, спугнем, — еле слышно прошептал он. — Я присмотрелся и увидел над зеркалом заводи островок — нагромождение сучьев, веток, бревен. Вдруг возле него показались две головки каких-то зверьков, довольно быстро приближающихся к берегу. Вскоре вышли на траву и стали отряхиваться.

До этого я видел бобров только в кино или в книгах, а тут эти удивительные зверьки были шагах в восьми-десяти от нас. Мы замерли. Один бобер, отряхнувшись и повертев головой, словно прислушиваясь, направился к стоявшей неподалеку осинке, а второй не спешил. Опершись на чешуйчатый хвост и на задние лапы, он стал тщательно, не спеша умывать мордочку.

А первый уже принялся за дело. Он обхватил осинку передними лапами и с усердием начал ее грызть. Время от времени он останавливался и прислушивался. Работа подвигалась заметно. Вскоре к нему на помощь пришел и сородич. Он принялся за осинку с другой стороны. Стало уже совсем темно, и в лунном свете мы с трудом различали ночных работяг. А тут еще комарье разбушевалось! Тучами заходило. Никакого спасу нет. Но не шевелись: зашуршит куртка… И вдруг мой приятель громко чихнул! Бобров как ветром сдуло, только лунные круги забегали по воде.