Юрий Куранов - Избранное

— Ишь раздуло! Сытый барин.

— Вот чертова скотина, — говорила Калина. — Бедняги и духу нет. Валяется, стерва. Хоть бы мешки потаскал на бабском поле.

— Мешки бы потаскал, — ехидно улыбалась Мария. — С него, с душного черта, как с козла молока. Жаль, Гришку Останина на обучение на военные взяли. С деревянной винтовочкой за селом прыгает.

— Ты сама-то мешки не трогай, — строго сказала Калина.

— Одна, что ли, будешь таскать? — усмехнулась Мария.

— Да вон ведь бабы еще есть, крикну.

— Какие они бабы! Одна стара, друга худа, дышать нечем.

— Смотри, Мария, порвешь живот, мужик вернется, душу вынет. Нельзя нынче тебе.

— Не вынет. Все можно. Еще не это будет.

— Ну, подсобляй тогда. Сама, мотри, не бери.

Калина взяла мешок обеими руками чуть выше вязок и наклонилась. Мария подхватила снизу. Они раскачали мешок и взвалили его Калине за загорбок. Калина подтряхнула мешок спиной, крякнула и, мелко ступая босыми ногами, потащила к телеге.

— Подсобляй, что ли. Не сопляк, поди, — сказала она Еньке, повернулась к телеге спиной и плечами швырнула мешок в телегу.

Назад Калина шагала широко, лицо ее покраснело, она дышала шумно, по-лошадиному.

— Ты насыпай вон с Олегом, — сказала она Марии.

А сама присела перед другим мешком, обхватила его руками и, сильно выдохнув, оторвала от земли.

— Ишь, черти животатые, — прохрипела она, еще присела, глубже, раскинула колени, вздула на икрах длинные влажные бугры, скособочила на земле ступни и растопырила босые пальцы. Потом выпрямилась и понесла мешок на плече.

— А ну-ка давай, Олег, — сказала Мария.

Она взяла мешок за верх, а Олег подхватил снизу и взвалил его на спину Марии. Мария легко пошла с мешком к телеге. И вдруг оступилась. Оступилась на ровном месте. Но пошла дальше. Калина посмотрела на Марию и зло сказала:

— Ну чего тебя леший настыря́ет?

Мария свалила мешок в телегу, схватилась за живот, села на землю, спиной привалилась к оглобле и закрыла глаза.

— Дура, натаскалась, — испуганно сказала Калина, подошла и хотела поднять Марию.

— Постой, — сказала Мария тихим голосом.

— Бабы! — крикнула Калина, разогнулась и замахала руками.

Женщины бросили ведра и кинулись к телеге.

На недогруженной телеге Енька медленно повез мать в село, в больницу. Калина шла следом и свирепо качала головой. Потом она прыгнула в телегу, вытолкнула Еньку, повыкидывала мешки на дорогу и что есть духу погнала коня.

Стояло воскресенье, но все ушли в поле. Вместе со всеми в поле ушли дед, дядя Саша и бабушка. Дед и дядя Саша отпросились еще с пятницы на три дня из МТС, чтобы вместе с деревенскими работать в поле.

А Олег ушел к Еньке. Они сидели на лавке, смотрели в окно и ждали Наташу. Наташина мать еще с утра напекла пирогов для Марии. И вот Енька собирался вместе с Наташей тащить пироги в больницу. А Олегу предстояло сторожить деревенские дома.

На улице светило солнце, скакали вдоль дороги воробьи, они подбирали рассыпанную с возов пшеницу. Осень стояла ясная, и казалось, что зима никогда не наступит. Радио пело песню, голосом низким, добрым и немного властным, очень похожим на голос Марии:

Олег слушал песню и вспоминал гриву зайца, бегущего огромными прыжками, и белую собаку, которая взмахивала ушами на ходу.

На улице показалась Наташа. Она несла в руках чугунок, а на чугунке лежал небольшой сверток, обтянутый желтым шелковым полушалком.

Радио спело песню, помолчало и начало передавать сводку, в которой сообщалось, что наши войска оставили город Харьков.

— Докуда же это будет продолжаться? — сказал Енька, отвернулся от окна и положил голову на стол.

Олег промолчал.

— Глаза бы ни на что не смотрели, — сказал Енька.

Вошла Наташа и громко сказала:

— Утречко-разутречко, добрый день!

Ей никто не ответил.

Наташа прошла к печке, где на шестке, растопырив черные высокие ноги, стоял таган. Она положила сверток на лавку, а чугунок поставила на таган.

— Мамка борща велела принести.

— Молчи ты со своим борщом, — сказал Енька.

— Санька идет. У нее ружье пропало. Андреева ружья нигде нет. Сегодня утром глянула на стену, а оно не висит, — сказала Наташа.

— Кто же его возьмет? — сказал Енька.

— Не знаю. Хватилась она, а нет ружья.

— Когда же оно пропало-то?

— Сама не знает. На стену-то посмотреть все, говорит, было недосуг. А посмотрела — нет.

— Найдется ее ружье. Кому оно нужно. А то и без ружья проживет. Зачем оно ей…

— А когда Андрей вернется, что сказать?

— Когда вернется, тогда и найдет.

Санька шла в легкой серенькой жакетке, в узкой длинной юбке, в сапогах. Она шла в поле. Она шла в поле, смотрела под ноги и что-то прикидывала в уме.

— Не нашла? — спросила из окна Наташа.

— Нет, не нашла, — сказала Санька, подняла голову и виновато улыбнулась.

— Найдешь, — сказал Енька.

— Найдется ваше ружье, — сказал Олег. — Куда ему деться…

От села тропинкой через огороды шла к озеру женщина с сумкой через плечо. Она вышла к озеру и двинулась навстречу Саньке.

— Нинка-почтальонка, — сказала Наташа, — газеты несет.

— Хоть бы не носила она эти газеты, — сказал Енька, — горе в них одно.

Женщина подошла к Саньке, поговорила с ней о чем-то, полезла в сумку и подала ей небольшую длинную бумажку. Она подала бумажку и продолжала стоять, словно в чем-то была виновата. И смотрела растерянно.

Санька взглянула в бумажку и села на дорогу. Потом вскочила и бросилась домой, на бегу хватаясь за сердце.

Ребята выскочили на улицу. Но бежать за Санькой не решились. Женщина постояла и так же огородами пошла из деревни.

Наташа и Енька вернулись в избу собираться к Марии, чтобы отнести ей в больницу пироги. А Олег полез на свой чердак. Он долго смотрел с чердака в поле и видел Нинку-почтальонку, которая торопливо шла к селу и временами оглядывалась, будто опасалась, что за ней гонятся.

Оттуда, из-за леса, заходили низкие темные облака. Из-под облаков дуло холодом, и в холоде чувствовался запах снега. Олег прислонился к трубе, стараясь припомнить лицо Андрея и выражение глаз его там, в ограде, когда Андрей успокаивал Саньку. Вскоре воспоминание стало похоже на дрему, и Олег почувствовал, что засыпает.

И тогда он услышал внизу, в избе, шаги. Шаги босые, легкие. Они прошлись по комнате, по кухне, вернулись, вышли на крыльцо. И тревожный, почти испуганный голос крикнул:

— Олег!

Голос был Инкин.

— Здесь я, — сказал Олег.

Он быстро спустился по деревянной шаткой лестнице. Инка уже стояла на улице, в своем прежнем платье, без платка, в коротенькой черной жакетке.