Юрий Куранов - Избранное

Сегодня в воздухе прозрачно и сухо рассеивался дым ранних печек, и слышался привкус окалины, и живо представлялось, как пузырится и летит по раскаленному чугунку жирный борщ. Невдалеке, за яблоневым садом, в бурой тяжеловесной избе шло какое-то гулянье. Это могла быть свадьба, мог быть и день рождения, но чувствовалось, что гуляют здесь неспроста. В избе посмеивалась радиола, в саду нашептывала что-то хриплым баритоном гармошка. В огороде среди полумрака горели подсолнухи. Один, могучий, мглисто-огненный, полыхал под самой крышей, он далеко светил оттуда на дорогу.

Я шагал, поглядывая по сторонам, но поглядывая изредка. Я смотрел под ноги и прислушивался к гармошке. На улице перед избой совсем недавно, видимо, шумела какая-то игра, множество ниток, белых и черных, тянулось поперек дороги. Нитки были перепутаны как попало. Я никогда не видел такого множества перепутанных ниток, черных и белых.

Откуда-то вылетели две лаечки, черные, молоденькие, но уже не щенята. Пушистые хвосты их закручивались высоко в воздухе, и на каждом кончике болталась белая кисточка. Размахивая этими белыми кисточками, лайки долго прыгали вокруг меня, припадая на передние лапы. Они поглядывали на меня, друг на друга и пересмеивались. Они бежали за мной почти до самой аллеи.

В аллее стоял сумрак, хотя повсюду ширился рассвет, но в самом конце ее виднелись голубоватые крыши домов. Избы эти казались издали совсем игрушечными. Кряжистые тени лежали поперек аллеи, и дорога, уходящая в рассвет, казалась не дорогой, а темной широкой лестницей в другой какой-то поселок. Дубы шумели над головой, словно множество приглушенных голосов там вели свои мирные разговоры.

Но в глубине аллеи слышались два не очень мирных голоса. Они негромко спорили о чем-то, спорили спокойно и строго. Один голос был мужской, другой женский. И мужской голос укорял, а женский оправдывался. И голоса эти были не такие уж молодые, но и не старые.

И тут мне показалось, что кто-то тяжело и сильно кого-то ударил. И разговор оборвался. И шаги послышались в разные стороны дубовой аллеи. И мне показалось, что кто-то беззвучно заплакал. Так беззвучно умываются кошки, когда их не видишь, но твердо чувствуешь, что они умываются. Но кто плакал, мужчина или женщина, понять было трудно.

Когда я вышел на аллею, там уже никого не было. Только что-то белело вдалеке на дороге. И я догадался, что это платок. И подошел к платку. Платок лежал, как бы вытянутый за два угла, поперек дороги. Лежал простой, застиранный платок с голубыми мелкими горошинками по всему полю. Я долго стоял над платком, но поднять его не осмелился.

Платок так и остался лежать посреди аллеи.

Там, где два бронзовых пня, каждый лет по двести, вросли в землю, остался лежать платок. Пни напоминали огромные валуны. За пнями виднелась улица, а среди улицы, на пригорке, высилась чугунная колонка для воды. И мимо колонки шагала медленным шагом женщина в белой деревенской кофточке и в длинной синей юбке. Возле колонки женщина остановилась, надавила тяжелой рукой на чугунную ручку колонки. В землю сильно ударила белая струя, вокруг разбрызгивая льдистые искры. Женщина немолодо скособочилась, наклонилась и стала пить. Никакого платка на голове женщины не было, и хорошо виднелись длинные белые волосы, которые жестко сыпались на лицо и падали на струю.

Потом я видел в селе маленькую сивую дворняжку, которая таскала по улицам белый платок с голубыми горошинками. Платок волочился за дворняжкой по земле, дворняжка иногда передней лапой наступала на платок и спотыкалась.

Я редко теперь заглядываю в ту дубовую аллею.

Теперь, когда солнце еще не встает, но во всем уже чувствуется его властное приближение, когда всего лишь мгновение до зари, до пышного высокого рассвета, — весна как будто молчит. Как будто одно только темное пространство, наполненное живым и чутким воздухом, расстилается во все концы света и ждет какого-то величественного прикосновения, чтобы вспыхнули и расступились эти синие сумерки и чтобы засверкали повсюду снега и ручьи и могущественные в своем бесконечном движении от земли к небу потоки восходящего весеннего воздуха.

Теперь всякий приверженный труду, и движению, и беспокойству чуткого сердца человек уже проснулся и направился к делу. Каждый к своему — большому или малому, великому или неприметному, — но бесконечно важному и любезному для земли, для нашей матери и кормилицы, ее пашен, лугов, лесов, дорог и ферм, изб и сараев, амбаров и фабрик, мастерских и самых крошечных сторожек над рекою или озером. То есть всего, что видит глаз или сердце человека и чего готовится коснуться рука его в своем повседневном и робком, может быть, на первый взгляд, но могучем по сути своей движении. Ах эти ранние дали весны!

Когда еще полночь, под морозными звездами на звонком крупитчатом снегу, под ранней мартовской стужей, кажется, будто зима еще не ушла, еще сильна она, еще долго леденить ей озера и реки, еще гулять метелям, звенеть снегопадам. Но — ах! — оборвалась и где-то с грохотом посыпалась сугробом по ледяному пологу сосулька. Ах! — где-то лопнула и звонко разлетелась под торопливым рабочим сапогом застекленевшая пустая лужа. Ах! — где-то вопят на всю деревню мартовские коты, кружась по дымной крыше за трубою, то низко, то высоко выводя под месяцем свои песни голосами капризных младенцев. И где-то защелкал дальний движок, чей-то трактор заторопился в поле, по-весеннему гулко отдаваясь в лесистых и овражных закоулках.

Ох уж эти лесные закоулки! Чего вы только не наслышались за долгие-долгие века людского бытования, когда, быть может, только еще забрезжила жизнь на этих бесконечных долинах лесов. Когда первый пахарь вырубил здесь и выжег для себя лесную тихую поляну и вдвоем со своей сноровистой женой, с лагуном кислого кваса, топором, сохою и конягою укоренился на многострадальную долю в этой земле. И кланялись березе да ключу, и брали из ключа деревянным ведром водицы для еды, для питья, для мытья и для забавы. В те древние времена, когда луна, подобно волчьему тяжелому зраку, поднималась над полыми водами и волчьими же голосами выли метели над масленицей и наводили на деревни уныние и страх, в те полузабытые даже в народной памяти годы на великом пути из варягов к Царю-городу расцветали могущественные, искуснейшие во всей Европе на любое рукоделие племена, с мечтательными и храбрыми сердцами, с певучими и раздольными сказаниями, с хороводистыми стаями прекрасных городов по берегам рек да озер. Здесь лежала благословенная синеглазая земля, которую варяги, по причине обилия здесь городов, называли Гардариком — «страной городов».