Юрий Куранов - Избранное

Когда гуси-лебеди над озерами и реками равнины разносили по свету осенние клики свои о славных и вещих воинах и землепашцах Новгородской Руси, раскинувшей богатырские плечи от моря и до моря, тогда рождались в нашем сердце слова о нашей матери, возвышенной и чистой земле, о благородной и необозримой. Здесь, на городах и весях великой и вольной республики, исполненной могучего достоинства и обширного народного разума. Когда весною возвращались гуси-лебеди на плавни да озера, со всех земель несли поклоны, приветы многоглавой Софии Новгородской, чьи купола тесно сомкнули шлемы свои, как нерушимая дружина над просторами. Когда стаями, стаями, как гуси-лебеди, проносились над нашей красою десятилетия и века.

Так родилась неповторимая и для других, далеких и близких, народов драгоценная красота нашего творческого духа, здесь окрепла и отсюда двинулась в спасительный поход, подобная дружинам славного московского князя Дмитрия Донского, на все пределы ныне бескрайней земли. Отсюда идет и нарастает в нас наше отношение к красоте, к жизни, к песне, к собственной судьбе как к чему-то священному, отношение, без которого народ ни за что не выстоял бы в неумолимых сражениях столбовых дорог своей истории. Теперь былинка, сарай, храм, околица, сумерки, гроза, рассвет и дальний ветер уже означают не просто то, что видишь глазом, а нечто несказанно большее по значению и смыслу, скрытому в нем. Здесь, на равнинах, от Великой до Олонца и Клязьмы, русский человек поднялся во весь рост своей до того не подозреваемой силы, окрестившей родимую землю славою и кровью на поле Куликовом. И разве не слышишь ты сам того могучего пения и звона теперь, когда шагаешь пешим либо летишь на машине качелистыми увалами Новгородской, Псковской, Суздальской или Архангелогородской Руси… Где бесконечные деревни оплечными стаями своих изб уходят ввысь, как вечные и вещие былины, а тихие улочки бань, вытянутых над светлыми речками или румяными ключами, притаились и поют на заре…

Снег еще не сошел, но предрассветный ветер уже полон запахом трав, их нежного и робкого дыхания. Так дышат полевица, мята, пустырник, рожь, овсы и клевера. Так дышит тяжелая нива, спасенная от вражьего копыта и огня. Так дышат юные травы, воскресшие после огня и железных гусениц страшнейшего из всех нашествий всех времен. Травы дышат слезами и горечью, травы стонут прощанием и напутствием, травы ликуют победой и обновлением, травы жаждут жизни и счастья. Перед самым рассветом ветер утихнет. Утихнет ветер, и станет слышно, как шумят деревья. Деревья шумят словно ливень. Это сила идет по стволам их сквозь ветви из земли. Это — хор. Он говорит о том, что только видимость — хрупкая и морозная робость весны перед рассветом.

И это состояние сродни тому, что сегодня переживают наши пашни, наши деревни, наши луга. Состояние девственной робости месяца, звезд, звонких лужиц, глубоких течений подо льдом и ранней запашистости печного дыма, которое бывает только во времена накопленной мощи и желания жить и цвести. Проснулись по деревням первые собаки. Голоса их звонки. Где-то полусонный трактор пробует дух под навесом мастерской. Это, видимо, в Рупосах. В окнах зажигаются огни, янтарные звонкие лампочки, там женщины готовят на работу мужиков да сыновей. И в окнах этих тоже плавится, горит и беспокойствует надежда. Все везде и повсюду готово к жизни, к рассвету, к труду и только ждет здорового, доброго слова, хозяйского прикосновения, желанного тепла. Потому-то весна и робка, что знает она: за нею шумит лето, за летом вспыхнет осень… И от весны зависит, каким цветением разольется лето по угорам и долинам и какая осень придет в наши закрома.

По деревьям из самой глубины земли поднимается сок, поднимается сила и гудит в них. Скоро вспыхнет рассвет, и животворящие наши ручьи побегут здесь и там, оживающие проталины потекут жидким оловом по озерам. Ее, нашу священную и чистую влагу, мы берем в свои ладони, склоняемся над ней и целуем, как целуют только мать.

Только этой бережности она сегодня достойна.

Мои коты любят слушать шум дождя и шелест листьев. Когда-то у меня был один черный кот, тот самый, который сидел над озером ночью на подоконнике. Потом он погиб. Теперь их у меня двое, черный и серый.

И вот теперь только начинает накрапывать вечерний дождь или осенние вязы поднимают свои протяжные шорохи, мои коты выходят на крыльцо. Они подолгу сидят там под звездами, глаза их становятся глубокими и ясными, они о чем-то думают, они становятся похожими на людей. Там под осенним небом. И даже один из них, черный, почему-то напоминает мне какого-то таинственного министра двора при грустной, но коварной королеве.

Потом к ним выходит собака. И уже в конце концов присоединяюсь я.

Мы подолгу там сидим в темноте, в шорохе и в молчании. И всякий, кто увидел бы нас в такую ночь на крыльце вместе, в одно мгновение догадался бы, какие мы добрые и преданные друзья. Там, в тишине и спокойствии.

Если с ночи село заложено мглой, дома и улицы в тягучем и мглистом воздухе повисают. Вместо светлых окон светящиеся облачка плавают по стенам, особенно когда в тумане вдруг проснется движение. Уличные фонари задумчивыми стаями кружат над озером, такие хороводные стаи облачков.

Но на рассвете тумана нет. Исчез. Осел. Горит тяжелым толстым инеем на ветках, на заборах, колышется над озером на травах. И легкий радостный морозец пламенеет от зари повсюду. Из труб простирается в небо ровный розовый пар. Озеро с чуть приметной зеркальной волной тоже дымится. Из колодца, только крышку приоткрой, тоже дух поднимается. Чистый, славный.

Идут из магазина женщины, о чем-то судачат, крупы мешками набрали и звонко дышат в небо голубоватыми свечениями.

Под солнцем иней тяжелеет. Под горой на мощных кустах шиповника загораются огромные красные ягоды. С них повисает чуть приметная капель. А над ягодами парок. Словно румяные веселые лики из голубоватого сияния смотрят на солнечный свет под горой.

Почему-то сегодня мне приходят на память поэты. Поэты, поэты… Вот я и заканчиваю свою многолетнюю книгу. Книгу о маленьком, но таком ярком и невыразимо прекрасном уголке России. Все это столь объемное и в то же время краткое десятилетие, что я прожил в Глубоком, теперь представляется мне как огромное, но краткое четверостишие. Такое огненное четверостишие, лазоревым сиянием блистающее в моей жизни.

Как люблю я это солнце ранней осени, когда его уже почти нет, когда только отсвет его дышит в небе над озером, и на озеро, и в леса, и в кусты. И почему-то вспомнил я в этот вечер немного забытого нами, но такого прекрасного русского поэта Николая Языкова: