Василий Юровских - Веснозапев

Все так, все так же, как в первое утро…

Подростками не мешали друг дружке. А как повзрослели — одна березка очутилась в неласковых ветках боярки. Ее сверстница, будто уколовшись, отбежала и замерла над крутояром. Внизу текла в ивняковых волнах смирная летней порой речушка Барневка, и вырастали вечерами сизые туманы.

Любо было мне после рыбалки присесть к березкам. С закатом попрощаться, варакушке за усладу поклониться и подышать напоследок сырыми речными запахами. И все хотелось освободить березку от цепкой боярки. Поди, больно ранит она шипами ее, тонкую, не от уколов ли по рани весенней запекается кровью сок на березке? Второй вон как вольно живется: никто не теснит, не тревожит.

Занесу топорик и… опустится рука. Станет жалко боярку. Ну чем виновата, если мать-природа околючила?

Так и остались они вместе вырастать.

С каждым годом взъяренное половодье подмывало берег, и он подступал ближе и ближе к березке. Оголились у нее сперва вишневые корни, свесились бессильными плетями. А как-то завернул я майским днем и… вздрогнул. Нет ее, словно и не бывало совсем. Унесла ее вода барневская и куда — не сыщешь. И другой не миновать взбаламученной круговерти, кабы не куст боярки.

Насупленная и упрямая, боярка удерживала за пояс свою соседку. Не только ветвями опеленала, а и корнями крепко обняла ее в земле. И сколько ни била в грудь яра Барневка — он не оползал и не обваливался.

…Если даже не по пути, все равно сворачиваю на крутояр. Варакушку послушать и поклониться боярке. Хоть и колючая она, а с березки славит ее серенькая славка.

Не в глуши лесной Дикое болото, но зря слово крестьяне не молвили. Пойдут ребятишки клубнику-глубянку на релках брать, окружатся и вместо своей деревни уйдут в соседнюю. Бабы всяко норовили его обойти. Куда уж им, ежели артель мужиков нет-нет да и заблудится. А богомольного дедушку Гришу Кочненка нечистый трое суток водил и только возле крестика «отпустил».

Дурная слава шла о болоте. А с виду ничем от прочих не отличишь. Такие же рыжие кочки с осокой-резукой, камыши по ним зелеными кругами — рогоз-чернопалошник, круглый крестовник и тростник-кисточник. Полой [5] Поло́й — заливное, поёмное место; разлив. , как перо луковое, осока-шумиха затянула.

Похаживал сюда охотник Иван и все подумывал, как немилость односельчан отвести от болота, как бы его веселым сделать. Да не успел — ушел на фронт. Обратная дорога длинной оказалась: по госпиталям раны заживлял и потому позже тех, кто в живых остался, домой воротился. И еще не скоро свиделся он с Диким.

Приковылял как-то Иван и удивился: что за шут? В двух местах кусты поднялись. Откуда тут взяться красноталинам? С мыска на островок пробрался к чистине — все как есть признал. Значит, не заблудился, попал на болото Дикое, к заветной плесине. А ночью вспомнил, откуда кусты выросли. Сам же он перед войной скрадки устраивал, нарезал веток таловых, притащил сюда, натыкал их…

С той поры много лет прошло. Переехал Иван в другое место, из-за ран долго ружье брать не приходилось. Недомогал, а болото Дикое из головы не выходило. Чистина в глазах стояла, утки на ней и скрадок живой… Как там болото его поживает?..

Оклемался Иван и первую зорьку задумал на Диком повстречать. В потемках по кусту островок нашел, полез в него, а там человек сидит. Парень здешний, на где им друг друга признать. Может, потому и неприветливо Ивана он встретил. Заворчал на него:

— Все теперь сюда прут, а кто кусты оставил — никому дела нет.

— А саженные они чо ли? — усмехнулся Иван.

— То-то и оно — саженные! — рассердился парень. — Ивановы они. Да тебе-то откуда знать. Охотник наш садил. Его, считай, в живых нет, а кусты-то остались. Эвон как разрослись. Птахи всякие селятся, на самой высокой красноталине сорока каждый год гнездо свивает, сорочат выводит.

— Может, понапрасну он натыкал сюда тальника? — спросил Иван и сам испугался.

— Мне бы такую память о себе, — заговорил парень. — Не только для птах приют Ивановы кусты. Как они выросли — никто более не заблудился тут. В засушливые лета у кустов завсегда вода сохраняется. Пойдет кто глубянку брать — есть где от жары укрыться, испить водицы. Да мало ли пользы человеку от них…

После той ночи, когда Иван парня встретил и куст ему свой уступил, опять много лет прошло. Еле-еле ходит он и видит совсем худо. А как осень приближается — нет ему места. Ругает его жена Филипповна, однако соберется молчком Иван и побредет на автобус. Доедет на нем до поскотины и с отдыхом в куст на болото проберется. Уж не парень ли тот, а то и сынишка его сенца сюда свежего принесли? Благодатно ночь здесь скоротать… Пошто сами они сюда не идут? Видно, узнали: жив Иван и место ему берегут — оставляют.

Лежит на сене Иван и всю-то ночь глаз не смыкает. Слышит, как утки на чистину падают, кулички пролетают — голоса подают. Сова болотная сядет на куст, завоет — ненароком испугаешься.

Луна желтая и теплая к звездам всплывет — светло по поскотине. И до того покойно на земле, будто время остановилось, и вечно вот такая ночь будет длиться. Вспомнит тогда Иван, как корила его жена: «Заздря твоя жизнь прошла. Проползал с «оружьем» ее, а кто доброе слово о тебе скажет?» Обидно станет Ивану, а нащупает рукой красноталину — отойдет душа.

Как знать, может, последний раз встречает он утиную зорьку, последнюю ночь лежит на островке. Пробьет час — не станет Ивана. Не услышит больше, как болото Дикое живет… Да чего горевать-то. За свой век наслушался-натешился. Только бы охотники кусты берегли, если даже и знать не будут, чьи они и почему Ивановыми их называют.

Захотелось мне отдохнуть, а удобного места приглядеть долго не мог. По хвое сплошь щерились сухие шишки, нигде затравелого пятачка не видать. И тут впереди пень заметил. Заторопился к нему, рюкзак с потной спины заранее стянул и думаю: «Посижу на лесной табуретке, смолой и земляничным дыханием напьюсь. И дрозда заодно успокою: на чаепитие весь изозвался. А я тут как тут! Отчего бы чайком не попотчеваться, лесных ягодок не испробовать?»

С усталости и плюхнулся бы на пень, если бы не крестьянская привычка — непременно прежде от невидимой пыли табуретку опахнуть. Повел ладонью по срезу пня, да наклонился дунуть на него, как тут же руку задержал на полпути… Из самой сердцевины какой-то тонкий стебелек поднимается, и редкие слабенькие иголочки над ним вихорком торчат. Может, сорняк какой? Чему же больше пробиться из пня?

Еще ниже склонился и пуще того забеспокоился: чуть-чуть не погубил сосенку-кроху, еле вблизи заметную. Упади я на пень или шоркни по нему рукой — не расти бы ей тут…