Василий Боткин - Письма об Испании

Ничего не может быть ужаснее кухни, которая преследовала меня в вентах Ла-Манчи: это полное царство того дурного оливкового масла, называемого у нас деревянным; его примешивают и в суп, и в яичницу, в нем подают и маринованные рябчики, жарят рыбу. По вечерам дают еще здесь нечто вроде нашей окрошки; эта холодная похлебка состоит из салада, испанского перцу, луку, томатов, уксусу, масла, воды, соли, хлеба и называется gazpacho. Я принужден был обедать шоколатом и яйцами всмятку, заедая все это саладом с одним уксусом. Плодов в Ла-Манче нет, а сливочное масло — редкость даже и в больших городах Испании; счастье еще, если в ином селении можно отыскать свиного сала.

Чем более приближались мы к Сиерре-Морене, тем ровная почва Ла-Манчи становилась волнистее. За этою массою лиловых гор лежала Андалузия! Постепенно холмы становились пригорками, наконец горами, утесы, скалы — выше и выше, и в Puerto de los perros (Собачьи ворота) {120} , где темные, голые, громадные скалы встают страшными массами, я уже с уважением смотрел на Сиерру-Морену, вспоминая сотни романов, читанных мною в детстве о ее знаменитых разбойниках {121} . А действительно, еще не далее как в половине прошлого века переезд чрез Сиерру-Морену был ужасом путешественников. Через эти нависшие одна на другую скалы пролегала лишь тропинка, по которой с трудом взбиралась лошадь, зимою вовсе не было проезда от стай волков; шайки разбойников жили тут постоянно, как в неприступных крепостях. Если в 1831 году Фердинанд VII принужден был договариваться с знаменитым атаманом разбойников — Хозе Мариа {122} , — убедясь, после многих лет, что все преследования войск и полиции решительно не могут остановить его грабежей, можно представить, что было в Сиерре-Морене за сто лет до нас, при ее непроходимых дебрях! Теперь превосходное шоссе проходит через Сиерру-Морену, красивые мосты перекинуты чрез пропасти; вместо прежних заброшенных в горной глуши одиноких вент, притонов разбойничьих шаек и ловушек путешественников теперь встречаются небольшие веселые селения с возделанными вокруг полями. Эти дороги, селения, это завоевание страшной Сиерры цивилизациею суть плоды философии восемнадцатого века. Да, и она на что-нибудь пригодилась в этом прекрасном мире! хоть на проложение дороги чрез Сиерру-Морену.

В половине прошлого века небольшая горсть испанцев, страстных последователей философии своего времени, приняла на себя подвиг преобразовать закоснелую в старых обычаях своих католическую и монашескую Испанию. Умный Карл III понял, оценил их, но не в силах был защитить от ненависти духовенства и преследований инквизиции.

Философия энциклопедистов в Испании и еще в королевском совете! Запирайтесь после этого от духа своего века! В этой классически-католической Испании, в самом отечестве Доминика и Лойолы {123} , инквизиции и иезуитизма, в стране, навсегда, казалось, отрезанной ими от Европы, недоступной ее влиянию, чуждой ее идеям, движениям, интересам, — и в эту околдованную темными силами страну добралась философия XVIII века! Таможни не заметили ее, даже сама инквизиция проглядела. Она пробралась духом века, самою силою вещей, этою таинственною необходимостию, стремящею род человеческий к совершению судеб своих.

До Карла III {124} (1750) все влияние Европы на Испанию состояло почти в одной только одежде. Филипп V только что уселся на своем престоле, стоившем столько крови и денег Испании и Франции, как тотчас же объявил войну национальной испанской одежде. И в Испании новая история началась с преобразования платья! Говорят, будто Филипп V даже сочинил латинскую сатиру на какую-то испанскую народную одежду, называемую golilla {125} . Впрочем, все его преобразования ограничились одним введением французского кафтана, который далее придворных не распространился. Но если Бурбоны привезли с собой в Испанию очень мало ума и таланта, зато привезли они французский язык, который всего лучше мог тогда познакомить испанцев с Европою и ее движениями. С этой стороны восшествие Бурбонов на испанский престол было для Испании действительно великим событием; этой всячески изнуренной, задыхавшейся в своем средневековом невежестве стране открыто было наконец окно в Европу; семя новой жизни было брошено на испанскую почву, хотя о нем, разумеется, вовсе не думали ни великолепный Людовик XIV, ни ограниченный внук его {126} . Новые понятия, сначала робко пробираясь между мадритскими академиками, вдруг неожиданно находят себе покровительство у Карла III (сына Филиппа V) и, наконец, становятся правительством в лице министра графа Аранды {127} , Кампоманеса {128} , графа Олавиде {129} .

Чтоб показать, с какими трудностями должна была бороться эта горсть новых людей, эти реформаторы монашеской и средневековой Испании, стоит только напомнить судьбу, постигшую строителя и колонизатора этой превосходной дороги через роковую Сиерру-Морену, — графа Олавиде. Он был правителем Севильи. Но еще прежде, принужденный для поправления своего расстроенного состояния жениться на богатой вдове и заниматься торговыми спекуляциями, должен был он по делам своим живать часто в Париже. Тут он познакомился с Вольтером, со всем, что было тогда в Париже замечательного в философском и литературном отношениях. В его доме играли «Заиру», «Меропу», весь репертуар того времени, переводимый на испанский язык самим хозяином {130} ; актерами были молодые испанцы, любители французской литературы. В это время граф Аранда, сделавшись министром, вызвал к себе Олавиде. В их мыслях и чувствах было большое сходство; они подружились; Олавиде принял горячее участие в новой администрации и назначен был правителем Севильи. Сиерра-Морена тогда, как я сказал, была словом, возбуждавшим ужас, да и недаром называлась она Черною горою. Олавиде задумал ввести цивилизацию в этот вертеп, колонизировать его. Но никакие выгоды не могли туда заманить испанцев; Олавиде вызвал колонистов из Франции, Швейцарии, Германии. Не было воды, а Олавиде утверждал, что она непременно есть в горных лесах, потому что эти места были же некогда заселены арабами, и действительно вода была найдена. Олавиде сам устроивал колонистов, заботился о них неусыпно. Аранда, бывший тогда в большой силе, всячески содействовал ему; Кампоманес, соображаясь с мыслию основателя, составил fueros (учреждения и статуты) для его колоний. Олавиде запретил в них основание монастырей и даже так называемых странноприимных братьев, под видом которых заводились всегда монастыри. Даже один находившийся тут старый монастырь был срыт, и на его месте Олавиде выстроил дом для себя. Все это были вещи неслыханные в Испании! Но Олавиде пошел далее: в числе колонистов иные были протестанты; Олавиде воспротивился усилиям духовенства обращать их в католичество или заставлять присутствовать при католических процессиях; он даже позволил им работать в некоторые из бесчисленных испанских праздников {131} . А сверх всего этого Олавиде был правою рукою графа Аранды в деле изгнания иезуитов из Испании.