Василий Боткин - Письма об Испании

Гвадалквивир течет за стенами Севильи; по ту сторону его лежит предместие Триана, в котором живут ремесленники, цыганы и всякий сброд. Вчера был там праздник и танцы: танцевали больше фанданго и качучу (фанданго танцуется всегда в одну пару, качуча — в две и четыре). Оркестр состоял из двух гитар. Андалузские танцы танцуются не ногами, а корпусом: что за обаяние в этих сладострастных перегибах стана! Но чтоб хорошо танцевать их, не довольно иметь гибкий стан (его имеют и балетные танцовщицы): для андалузских танцев нужны вдохновение, страстное безумие. Немногие из танцевавших давали чувствовать раздражающую, огненную поэзию андалузского танца. Да и в том виде, как танцует их народ, андалузские танцы всего вернее можно сравнить с пантомимным признанием в любви. Но тут были две пары, танцы которых выражали не одно признание: то были порывы и замирания, томная нега и все безумство наслаждения. Особенно привела всех в восторг одна пара majos, танцевавшая ola — танец нижней Андалузии. Ola собственно называется движение волны {239} . В этом танце не делают ни малейших прыжков, нога не отделяется от земли: он состоит из одних движений тела, выразительных, страстных, порывистых, при которых женские формы являются в такой чарующей красоте, что я, только смотря на ola, понял… нет, больше, нежели понял, — обожание тела {240} . В Европе этот танец показался бы ужасно безнравственным: я помню, в какое изумление приведены были даже парижане, когда Лола Монтес {241} протанцевала им на сцене Большой Оперы настоящий андалузский jaleo [41]. Но всего замечательнее то, что севильянка, танцевавшая ola, при сладострастных движениях тела сохранила какую-то целомудренную грацию: это был сладострастный экстаз, исполненный всей бессознательной девственной стыдливости.

Пение ola (известно, что все испанские танцы поются) начинается вздохом; гитара бренчит тихим мольным аккордом; гармония состоит только из двух аккордов, попеременно сменяющихся, сперва тихо и медленно, потом все сильнее и скорее. Куплета через два вышли девушка и молодой человек в щегольском костюме majo, стали друг против друга и взмахнули руками: застучали кастаньеты; с каждым куплетом фигура танца изменялась; постепенно танцующие, гитаристы, певцы приходили в одушевление: «¡qué puñalada!» (вот лихой удар ножа!) — раздавалось в толпе при ином ловком порывистом взмахе корпуса танцовщицы, — «¡rechiquetita, pero bien dada!» (мал, да славно дан!), «¡Máteme Usted la curiana!» (бейте мокрицу!) [42]— вскрикивал в одушевлении гитарист, ускоряя темп… Эти долгие замирающие вздохи, которыми начинался и оканчивался каждый куплет, этот задыхающийся от страсти танец под меланхолическую, тоскующую мелодию, при живом, стремительном темпе — все это вместе производит впечатление, которого я не умею передать… {242} Но для таких танцев, как ola и jaleo, не довольно страсти и гибкого стана: для них нужно еще уменье, и Севилья и Кадис славятся учителями андалузских танцев. Народ же обыкновенно танцует фанданго, болеро и сегидилью. Когда мужчина хочет танцевать с какою девушкою, то бросает у ног ее свою шляпу; девушка после танца всегда обнимает, а иногда и цалует своего кавалера, музыкантов и певца. Куплеты сегидильи и фанданго большею частию импровизируются, и если танцовщица очень хороша, то для получения ее поцалуя всегда являются охотники, из которых каждый, в свою очередь, поет свой куплет (copla), приноровленный к танцовщице и состоящий обыкновенно из четырех стихов. Вот несколько куплетов фанданго {243} , которые удалось мне запомнить по их особенной наивной оригинальности:

(Отныне и навсегда вот какое дам тебе проклятие: да будет у тебя много богатства, но да не будет у тебя вкусу).

(Возьми, дитя, этот апельсин, что я сорвал в своем саду: не режь его ножом, потому что в нем мое сердце).

(Если б во мне была тысяча душ, я б их все вместе отдал тебе: нет во мне их, возьми лучше тысячу раз одну).

(Не важничай, синьора, что ты высокого рода: бывают лестницы и для высоких башен).

К сожалению, испанцы плохие певцы и вовсе не отличаются голосами. В Италии любой уличный мальчик удивит иностранца звучностию своего голоса и широкою манерой пения; а здесь по улицам большею частию слышишь только однообразный напев фанданго, который при дурном пенье в нос, свойственном андалузцам, походит на какую-то татарскую песню {244} . Мелодия фанданго монотонна, однообразна и оканчивается словно меланхолическим вздохом, а танец жив, увлекателен. Испанская народная музыка для непривычного уха кажется очень резкою: может быть, это происходит от внезапных переходов из одного тона в другой. Но в этих острых и грустно-страстных мелодиях чувствуется вольная и смелая жизнь, которая не успела еще уложиться в европейские формы. Энергический, смелый, всегда тревожный очерк испанских мелодий так противоположен спокойному и широкому рисунку мелодий итальянских; но особенная оригинальность их в том, что они при меланхолической мелодии имеют всегда самый живой, стремительный темп. Манера народного пения очень похожа на манеру наших цыган, и я думаю, что наши цыганы должны превосходно петь испанские песни. В андалузских песнях беспрестанно употребляются слова цыганского наречия, и каждая сколько-нибудь увлекательная мелодия называется или цыганскою (canción gitana), или оцыганенною (agitanada). Удивительно, как цыганы повсюду верны своей природе и как могуч этот тип, если он в течение стольких столетий и на таких противоположных концах Европы, как Россия и южная Испания, сохраняет оригинальность и тождество своего характера {245} . Но здесь трудно отличить их от испанцев, только волосы у них курчавее и цвет кожи желтее, а цыганки, кроме этого, еще любят преимущественно одеваться в яркие цвета. Несмотря на то что здесь цыганы не ведут кочевой жизни, как у нас, а живут оседло по городам, несмотря ‹на то›, что благодаря инквизиции они исповедуют католическую религию {246} , — их привычки, характер, занятия те же, что и у нас. Я часто хожу к ним в Триану. Если есть охота посмотреть на их танцы, стоит только купить на две пиацеты (2 р. 50 асс.) вина и лакомств, и цыганы готовы петь и танцевать до упаду. У цыган ola сделался самым циническим танцем.

Комнаты «Fonda de la Europa» [43], в которой живу я, выходят на мавританский двор — patio (здесь это необходимая принадлежность каждого дома; так устроены и кофейные, и гостиницы), со всех сторон обставлен он тонкими мраморными колоннами; посреди, в большой мраморной чаше, бьет фонтан, окруженный гущею южноамериканских растений и цветов, которые здесь так же привольно растут, как в своем отечестве. Во время жара над двором натягивается полотно, и в этой душистой прохладе мы завтракаем, обедаем, читаем газеты. Здесь patio то же, что в гостиницах Франции и Германии общая зала путешественников. Комнаты, идущие около «двора», освещаются только своими стеклянными дверьми, выходящими на двор; окон нет. Внутренние комнаты севильских домов вовсе не соответствуют их изящным «дворам». Например, эта «Fonda de la Europa» — самая великолепная из всех виденных мною гостиниц Испании, а вы не можете представить себе более скромного убранства жилых комнат: стены выкрашены белою известью, самая простая кровать, обтянутая наглухо зеленой кисеею — от ночных мух, маленький стол из простого дерева, над которым висит маленькое, в четвертку, зеркальце; три стула, на полу плетеный соломенный ковер. Обед здесь сносен: одно уже то хорошо, что он приготовляется не на зеленом вонючем оливковом масле, а на свином сале. Кофе везде в Испании варят дурно, но зато в самом последнем крестьянском доме вам подадут такой шоколат, какого вы не найдете у любого гастронома в Европе {247} .