Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Наконец к вечеру показывается теплоход. Катер мчится наперерез теплоходу. Там стопорят машину: у милиции есть какое-то дело. После долгих маневров нам удается приблизиться к борту, на котором крупными буквами выведено: «Механик Калашников». Все пассажиры собрались на верхней палубе, сгрудились у правого борта и смотрят на нас. На виду у почтенной публики я весьма неуклюже проделываю акробатический номер, взбираясь по сброшенному веревочному трапу на нижнюю палубу. Вслед за мной летят брошенные лейтенантом мои вещи. Теплоход продолжает свой путь. Аксарка медленно удаляется, тает в голубоватой дымке. С крутого берега ребята машут руками.

Проснувшись утром, я тотчас же направился на верхнюю палубу. Час был довольно ранний, но несколько пассажиров, стоя у поручней или сидя в шезлонгах, уже любовались видами реки. Впрочем, никаких видов не было, теплоход шел по Обской губе, и, куда ни погляди, была только вода. Поэтому все наблюдали за большими северными чайками, которые кружились над зеленовато-холодными волнами, сопровождая крикливой стаей наш корабль. То и дело чайки камнем падали вниз, выхватывали из воды зазевавшуюся рыбешку и вновь взмывали вверх. Стоящий рядом со мной у борта ненец неприязненно сказал, кивнув на чаек:

— Красивая птица, да? Вредная птица! Молодую рыбку ест. Мы один раз стреляли их, вешали, сколько рыбы проглотил. Три кило двести граммов, вот! Прожорливые, как волки, а пользы никакой. Стрелять надо!

А мне эти чайки нравились. В них органически соединялись сила и грациозность, ленивая медлительность и непостижимая быстрота, ловкость и кажущаяся неуклюжесть. Они не были попрошайками, как черноморские чайки, привыкшие к подачкам и с лакейским усердием бросающиеся за куском булки. У них было чувство собственного достоинства. Они сопровождали нас безо всяких корыстных намерений, просто из вежливости или любопытства. Когда же эскортировать теплоход им наскучило, улетели.

Полдня я «лазал» по теплоходу, приставал к членам команды с просьбой рассказать что-либо интересное, случавшееся с ними в этой навигации. Однако речники пожимали плечами:

— Ничего особенного у нас не бывает, обычные рейсы. Мы же извозчики — возим пассажиров, грузы. Дойдем до промежуточного порта, высадим пассажиров, возьмем других — и дальше пошлепали. И так всю дорогу от Салехарда до поселка Тазовское.

Только официантка Римма рассказала об одном эпизоде. Я даже не просил ее, сама подошла к столику и начала говорить.

История, которую она поведала, случилась недавно, за две недели до моего появления на теплоходе. В Обской губе к «Калашникову» швартовался другой теплоход, на который надо было передать часть груза. Губа была неспокойной, но пришвартовались удачно. Перегрузка уже заканчивалась, как вдруг случилось несчастье: у одного матроса рука как-то попала между бортами судов, ее раздробило в локте. Матрос был не с «Калашникова», но его тут же взяли на этот теплоход, более быстроходный, сообщили по радио в Салехард, попросили прислать самолет. Корабельный врач наложила раненому жгут и повязку, чтобы остановить кровотечение. Салехардская санитарная авиация ответила, что погода не позволяет самолету вылететь, а о посадке на воду нечего было и думать.

Теплоход полным ходом, минуя все порты, шел к Тазовскому, где есть отличная больница. Матросу становилось все хуже. Связались по радио с Омском, подняли с постели известного профессора-хирурга. Тот все выспросил, сказал, что руку пока ампутировать не следует, надо попытаться доставить раненого в больницу.

До порта Тазовское «Калашников» не доходит сорок три километра: мелко. Заранее вызвали почтовый катер, перенесли на него матроса, от пристани до больницы доставили на руках, чтобы не растрясти. Чуть ли не вся команда, кроме вахтенных, толпилась у операционной, готовая дать раненому свою кровь, если потребуется переливание.

Но было уже поздно. Матрос умер от болевого шока и сильной потери крови.

— А какой парень был! — со вздохом сказала Римма. — Только-только школу кончил, крепкий, волевой. Верите, ни разу не вскрикнул, не застонал, сам после катастрофы дошел до салона, даже вроде бы улыбался… У нас все страшно возмущены на корабле! Теперь операции на сердце делают, самых, кажется, безнадежных на ноги ставят, а тут допустили, чтобы человек умер из-за такой травмы. Равнодушные его убили, вот что я вам скажу! Спросите кого угодно, хоть капитана, если мне не верите! «Нелетная погода», — передразнила она кого-то, незнакомого мне, — какая удобная причина! Да в любую погоду должны лететь, если речь о жизни человека идет! Нет, вы должны обязательно написать об этом!

Последняя фраза прозвучала как приказ: категорично и безоговорочно. Я попробовал было сослаться на правила, запрещающие диспетчерам выпускать самолеты в неблагоприятную погоду. Ведь если бы самолет был послан, он мог опрокинуться при посадке на воду из-за больших волн, утонуть. Тогда погибли бы летчик, бортмеханик, врач.

Но Римма не захотела слушать. Посмотрев на меня сверху вниз (я сидел и обедал, она стояла рядом), она с презрением выдохнула:

— И вы туда же! А я думала, журналисты из Москвы все понимают. Ну и пусть перевернулся бы самолет, экипаж мы бы спасли, но ведь — поймите! — тогда у нас было бы совсем другое отношение к случившемуся. Видели бы, что сделано все, чтобы спасти человека… А вот и наш капитан, — прервала она себя, — спросите его… Всеволод Иванович, можно вас на минутку?

К столу подошел высокий мужчина в синем свитере, туго обтягивающем могучую грудь. Лицо его сразу же вызывало симпатию: крутолобое, с широко расставленными глазами, удивительно чистыми, голубыми, без хитроватого прищура, с коротким, чуточку картошкой носом. Пожалуй, именно таким я представлял в детстве капитана Янсена из «Гиперболоида инженера Гарина». Только трубки не хватало для полного сходства.

— Всеволод Иванович, тут товарищ корреспондент интересуется той историей, — торопливо сказала Римма. — Может, расскажете ему?

— Да разбирались мы в ней, ты же знаешь, зачем опять поднимать вопрос, — недовольно поморщился капитан. — По метеоусловиям вылет был невозможен.

— Значит, и виноватых нет?! — Римма дернула плечом и отошла от нас.

Капитан представился, протягивая руку. Я назвал себя. Всеволод Иванович улыбнулся:

— Ваш брат сюда нечасто заглядывает. Хлеба здесь не сеют, ударных строек нет, котик не водится, больших промышленных объектов не числится. Словом, тихий закоулок планеты. Но экзотики хватает. Вы не за ней, случаем?

— Грешен, — признался я, — и на экзотику хотелось бы поглядеть.

— Плохого в вашем желании ничего не вижу. Мне, например, любопытно было бы почитать о быте и традициях народов Средней Азии, не бывал там. А то у нас частенько пишут об инках и этрусках, об обычаях жителей Африки или Австралии, когда же дело касается нашей страны, то, если верить журналистам, все народности одинаковые, не отличишь, о жизни ли русского села рассказывают, башкирского или узбекского. И все, что относится к национальным различиям, к особенностям быта, зачисляют в разряд феодальных и прочих пережитков!