Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

У капитана была манера глядеть прямо в глаза собеседнику, ни на минуту не отводя взгляд в сторону. Это не всегда приятно, чувствуешь себя, как перед рентгеновским аппаратом, будто все твои мысли обнажены, все твои возражения известны на три фразы вперед.

В последующие дни мы с капитаном часами беседовали на разные темы, и я в конце концов привык к этой его манере. Но вначале пристальный, чистый, изучающий взгляд капитана не давал мне покоя, сковывал язык.

Я не успел собраться с мыслями, чтобы ответить капитану на его гневную тираду относительно нивелировки нашей журналистикой национальных особенностей разных народов. Внезапно гулко кашлянул репродуктор, висящий невдалеке от моего столика, и чуть хрипловатый тенорок четко объявил:

— Участникам самодеятельности собраться через пятнадцать минут в красном уголке для репетиции. Приглашаются и пассажиры, желающие принять участие в завтрашнем концерте…

— Мой старпом Жихов, — капитан кивнул на репродуктор. — Дельный парень, энтузиаст. Советую познакомиться.

Жихова я увидел после ужина. Он собрал желающих и долго рассказывал нам об Оби, о механике Василии Ивановиче Калашникове, чьим именем назван теплоход, об истории постройки этого корабля, о перспективах развития водного транспорта на Обском Севере. В заключение повел на экскурсию по судну, показав все, что могло интересовать пассажиров.

И я подумал, как часто мы выносим свое суждение о человеке на основании лишь его внешнего вида. Вот Алексей Жихов. Вначале он, несмотря на лестную рекомендацию капитана, мне не понравился. У Алексея — резкие, острые черты лица, держится он так, будто, как говорится, аршин проглотил. В его одежде щеголеватость, присущая морякам, подчеркнуто выпирает. Если капитан может себе позволить в свободное время носить свитер, то Жихова я ни разу за все дни не видел одетым иначе, как строго по форме, в белоснежной крахмальной сорочке с безукоризненно повязанным черным галстуком. И вообще с первого взгляда он произвел на меня впечатление сухаря и формалиста.

А он оказался душевнейшим человеком, тонким, увлеченным и увлекающимся, мягким и очень чутким к красоте во всех ее видах. Однажды утром я забрел в салон на тихие звуки пианино. Кто-то играл этюд Шопена. Я открыл дверь — и не поверил глазам: за пианино сидел Алексей. Видимо, он только что сдал вахту: рядом, на кресле, был брошен дождевик. Полузакрыв глаза, по памяти играл задумчивую, грустноватую мелодию. Я попятился, чтобы Алексей не заметил меня: это была его минута, его личный мир, в который он не хотел пускать посторонних.

А вот в мир своей любви к Оби Жихов хотел вовлечь всех, всем передать влюбленность в эту могучую реку. Стоило послушать, как он говорил о ней. Словно песню пел. Он не просто сообщал нам, пассажирам, что Обь каждую секунду приносит в губу двенадцать с половиной тысяч кубометров воды. Нет, он подчеркивал, что это в два раза больше, чем Волга, в восемь раз — чем Днепр. Жихов как бы полемизировал с певцами других великих рек, утверждая, что нет в России рек более достойных воспевания, чем Обь. Она занимает четвертое место среди рек земного шара по длине и пятое по площади бассейна, а среди рек Советского Союза — первое. Он произносил эти цифры как самые благозвучные стихи, наслаждался ими, упивался, в то же время сетуя на людскую несправедливость, которая отводит Оби более скромное место, чем Енисею, Лене, Амуру, не говоря уже о крохотных речонках вроде Куры и Терека, прославляемых в поэзии и прозе. А за что, за какие такие достоинства?

Жихов страстно любил Обь. Его прадед, дед и отец были речниками, плававшими по этой реке. Он на ней родился и вырос. Все его братья тоже «ходят» по Оби и Иртышу. Может быть, они, Жиховы, — потомки тех отважных новгородцев и поморов, которые еще в XI веке пробивались сквозь ледяные поля Карского моря на легких утлых стругах к Обской губе, которые основали город Мангазею (теперешний поселок Тазовское), центр торговли с Зауральским Севером. Об этих землепроходцах Жихов говорил горячо, с увлечением рисуя их подвиги.

Кто-то из слушателей, воспитанный на обкатанных формулировках прежних учебников истории, перебил Алексея. Вот вы, дескать, говорите, что землепроходцы, первооткрыватели, сделали немало для освоения этих далеких земель. Но ведь известно, что ими двигали хищнические мотивы, жажда личного обогащения, корыстные торгашеские помыслы, которые заставляли их угнетать, обманывать местных жителей.

Жихов болезненно поморщился, точно услыхал фальшивую ноту, резанувшую его слух.

— А Колумб, по-вашему, был движим лишь благородными, бескорыстными намерениями, отправляясь в плавание? А Марко Поло, а Афанасий Никитин, а капитан Кук? Ради прекрасных глаз королевы или там кого другого люди шли на смертельный риск? Нет уж, дорогой товарищ, не будем приукрашивать историю!

Он очень красочно нарисовал нам картину одного лишь перехода поморов с запада на восток. И я вдруг почувствовал, что нахожусь не в салоне современного теплохода, а на мокрой, обледеневшей палубе челна, который прыгает, как поплавок, на холодных волнах полярных морей и Обской губы, кренится с борта на борт, черпая воду, снова выравнивается. Ох, какое же это долгое путешествие! Оно длится месяцами, годами. Потом челн подходит к незнакомому низкому берегу, холодному и неприветливому. И здесь мореходам предстоит обосноваться, начать жизнь сызнова в безлесных, гибельных краях. Что их заставило покинуть родные места, предпринять это немыслимо опасное путешествие на край света? «Мягкая рухлядь», то есть ценные меха? Да, и это. Надежда разбогатеть, вернуться домой с тугой мошной и там зажить по-людски? Конечно. Или желание пожить вольной жизнью подальше от княжеско-боярского ака? И это. Все было, и если мы даже сейчас, будучи куда более сознательными, не сбрасываем с весов в нашей работе принцип материальной заинтересованности, то глупо предъявлять претензии к землепроходцам, что они осваивали новые края не бескорыстно. Во всяком случае все низменно-будничное, что было в их деяниях, с веками отсеивается, забывается.

Подвиг же, которым нельзя не восхищаться, остается в нашей памяти…

Так или примерно так говорил Алексей, и любитель обкатанных формулировок вынужден был с ним, хотя и с оговорками, согласиться.

Обская губа преподнесла нам один из обычных своих сюрпризов. Только что желто-зеленоватая вода ласково серебрилась и играла под лучами низко висящего солнца. И вдруг откуда-то принесло густой ватный туман. «Калашников» бросил якорь: в таком тумане двигаться дальше опасно. Так мы стояли до полуночи. Потом туман рассеялся, потому что налетел бешеный ветер, поднял волны. Наш корабль не утлый челн, но волны, играючи, подбрасывали все его тысячу с лишним тонн, как щепку. Палуба уходила из-под ног, нас мотало и трясло, будто «Калашникова» поставили на гигантский испытательный вибростенд. Правила судоходства запрещали кораблю такого водоизмещения движение в восьмибалльный шторм. Мы остались стоять на якоре до утра.