Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Одним словом, Галя решила делом доказать, что духов нет. Долго уговаривала Леню, занимавшего в бригадном красном чуме сразу три должности: заведующего, библиотекаря и киномеханика. Тот противился: «Старики разозлятся, убьют…» Потом согласился, когда Галя апеллировала к его комсомольскому долгу и совести.

На рассвете они выбрались из чума и стали подниматься по крутому склону Минисея. Почва была усеяна побелевшими хрупкими костями жертвенных оленей. Сколько их тут накопилось за столетия! Выше кости больше не встречались, рос ягель, белый, мягкий, высокий, никем не тронутый, не топтаный. Галя сорвала несколько пучков, сняла с головы косынку, завернула в нее ягель.

Чем выше, тем труднее было подниматься. На вершине их встретил сильный, порывистый ветер, будто духи и впрямь решили сбросить дерзких людей вниз. Никакого озера не оказалось. Вокруг стояли причудливых форм каменные столбы, выточенные водой и ветром. Некоторые напоминали людей в самых разных позах, другие— зверей. Не от этих ли скульптур, изваянных самой природой, пошло древнее поверье о духах тундры, обитающих на вершине Минисея?

Взглянув вокруг, Галя чуть не задохнулась от восхищения. Вид отсюда открывался необыкновенный. Буровато-зеленая, кое-где с белыми снежными пятнами, тундра без края. На севере — голубовато-белесая полоска Карского моря, охватившая узкой лентой полгоризонта. На юге — черные, голые увалы Полярного Урала. И повсюду — синие, зеленоватые, темно-коричневые «глаза» бесчисленных озер, серебристые прожилки речек. А дали такие неоглядные, такие широкие и манящие, что хотелось взмахнуть руками, как крыльями, подняться над тундрой и лететь, лететь, пока хватит сил. На душе было как-то по-праздничному радостно. Галя даже забыла, с какой целью они с Леней поднялись сюда.

Впрочем, Леня напомнил ей об этом, толкнув локтем:

— Погляди-ка вниз!

С неудовольствием девушка оторвала глаза от захватывающей дух картины, с досадой посмотрела вниз. Увидела крошечные фигурки, суетящиеся у подножия горы. Потом услыхала выстрел, другой, третий.

— Доигрались, — хмуро и встревоженно бросил Леонид. — Теперь хоть беги, не простят. Мне-то еще, может, и не так достанется, а тебе не завидую. Ты женщина, значит, осквернила Минисей.

— Подумаешь! — беззаботно ответила Галя, хотя сердце и сжалось в недобром предчувствии. — У нас равноправие.

Они медленно спускались вниз. Люди у подножия притихли, замерли. Неужели духи тундры не покарают дерзких, отпустят их с миром? Быть того не может! Еще не было случая, чтобы кто-то безнаказанно нарушил запрет. Старики рассказывали, что владыки Минисея не прощают тех, кто решится заглянуть в их жилище: или убивают на месте, или напускают какую-либо болезнь, от которой нечестивец скоро умрет.

Когда подошли к самому подножию горы, Галя, не выдержав, бросилась бегом вперед, к своим.

— Дядя Костя! — закричала еще издали, протягивая в руках косынку с ягелем. — Я же говорила, никаких духов нет! А какой там ягель, а вид какой открывается — умереть можно!

И осеклась. Оленеводы молча отступали, отворачивались. Бригадир смотрел на девушку строго, почти отчужденно. Резко бросил Лене несколько гортанных фраз по-ненецки, снял с плеча свой отличный карабин, передернул затвор и кивком головы показал Гале: иди, мол, вперед. Ей стало вдруг страшно, хотелось бежать, но ноги ослабели, не слушались. «Все, — мелькнуло в голове, — это конец. Леня не зря говорил — убьют…»

Двое ослушников шагали под конвоем бригадира в тундру. В километре от Минисея он остановил их, закурил и сказал Гале так, что она не поняла: одобряет ли он ее поступок или осуждает.

— Ну, ученая твоя голова, и наделала ты дел!

Она решила, что перед расстрелом надо держаться твердо, с достоинством, но тут, неожиданно для себя, всхлипнула и стала сквозь слезы оправдываться:

— Доказать хотела, что духов нет, оленей жалко… А расстреливать нас не имеете права, нет такого закона, чтобы без суда…

Филимонов и Леня переглянулись и, несмотря на драматизм обстановки, расхохотались.

— Эх, Галя, Галя! — оборвав смех, жестко сказал бригадир. — За кого ты нас принимаешь, обидно однако думаешь, а столько месяцев жила в моем чуме! Мы разве дикие?! Хорошо, что твоих слов старики не слышали, сказали бы, что это духи тебя наказали, ума лишили, вот ты и говоришь такое…

— А зачем сюда под винтовкой привели?

— Для виду, чтоб никто из старых людей не кинулся на вас, бить не стал. Понимаешь, кое-кто очень зол на вас, кипит, как чайник, не выдержит, стукнет. За ними— другие. Тогда я не смог бы остановить. А сейчас— пусть остынут, подумают, злость пройдет однако.

Опустившись на корточки и держа карабин между коленями, Филимонов долго молчал, глядя в землю. Галя переминалась с ноги на ногу, чувствуя себя очень неловко. Она уже казалась самой себе не героиней, а скверной девчонкой, которая из-за сумасбродства, шалости или недомыслия обидела хорошего человека. Леня тоже молчал, но на скуластом лице его не отражалось никаких переживаний.

— Праздник однако испортили, — негромко сказал бригадир, — теперь настроение не то. А люди ждали, готовились… Думаешь, десять — двадцать олешек дороже хорошего настроения?

Галя пожала плечами. Еще утром она бы, не колеблясь, ответила на вопрос утвердительно: да, дороже. Сейчас же начала понимать, что все не так просто, как ей казалось. Вот мы, живущие оседло, тоже в дни своих праздников приносим жертвоприношения. Откармливаем поросенка или гуся, режем их накануне Нового года или другого торжественного дня, варим-жарим, ставим на стол. Но это жертвоприношение собственным желудкам. Оленеводы же подносят жертву в благодарность за хорошее лето. Кому? Духи — это просто символ, а благодарность адресована в первую очередь тундре-кормилице, не очень щедрой земле Севера. Пережитки? Возможно. И все-таки какое она, Галя, имела право осквернять их святыню, попирать ногами Минисей, разрушать красивую сказку?! Что она дала, что может дать взамен?

Праздник все же состоялся в полном соответствии с традиционным ритуалом. Галя смотрела на него издали. Если бы ее даже усиленно приглашали, не пошла бы. Ей казалось, что оленеводы веселятся вроде бы по принуждению, заставляя себя забыть о случившемся.

Отчужденность пастухов чувствовалась еще долго, несколько недель. Внешне она почти не проявлялась, они были по-прежнему добры, предупредительны, отзывчивы. Но Галя явственно ощущала холодок отношений. Старики и старухи были откровеннее: они игнорировали Галю. Мать Филимонова настояла, чтобы девушка жила в отдельном чуме, самостоятельно. Бригадир, глядя в сторону, объяснил:

— Темная она, несознательная. Боится однако, что духи нашлют на тебя болезнь, а заодно и на нее и на всех нас в чуме…