Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Не прошло и часа, как явилась с визитом Чаре. Она тревожно оглядела наше обиталище и вздохнула с облегчением, увидев Акая за ящиками. После этого на его ушибленную голову обрушился такой поток брани, что он даже глаза закрыл. Чаре кричала так громко, что на улице всполошились собаки и стали лаять на наши окна.

Чаре выпила предложенный стакан чая и ушла, вызывающе гремя медными украшениями. Акай после ее ухода ободрился, сел и попросил чаю.

— Где ты нашел себе такую старуху? — спросил я его. — Наверное, все стойбища объехал, пока отыскал эту Сигены.

Я был здорово рассержен на Чаре за шум в нашем доме и поэтому позволил себе так нехорошо ее назвать: сиге — по-нганасански означает некое сверхъестественное существо с одной рукой, одной ногой, одним глазом и огромной глоткой, пожирающее людей, если они подвертываются. То есть я назвал ее людоедкой.

Акай обиделся.

— Однако моя старуха совсем хорошая, — заявил он.

— Ты не сердись, — попросил я его, — я пошутил. Расскажи лучше, где ты старуху себе нашел.

— Ладно, — согласился старик.

Он поставил рядом с собой чайник, чтобы, не отвлекаясь от рассказа, можно было попивать чай, забрал у меня пакет с табаком под тем же предлогом, подложил себе за спину спальный мешок Эдди и начал:

— Я молодой совсем красивый был. Беда, как девки любили. Парка-то вся в украшениях была. Косы длинные носил. Всякие кубын [украшения], что в волосы заплетаются, прямо голову отламывали. Сколько мне кубын девушки дарили. Отец мой беда бойкий человек был. Такой был мастер дикого добывать! Все люди с ним хотели аргишить: знали, что голодные сидеть не будут. Однако аргишили мы четырьмя чумами. Пер-вый-то чум отца нашего, второй — отца моей матери, третий — брата матери, четвертый — брата отца. Так вместе жили. Дикого оленя добывать для моего народа — главное дело. Тут всему мой отец голова был. Все его слушались, когда дикого гоняли. Брат матери старший был однако пастух хороший. Так оленей пасти умел, что не пропадали совсем, не терялись. Волки их не задирали, с дикими не уходили наши олени. Совсем он быстро бегать умел. Мать матери всю еду делила, что добудут, рожать бабам помогала… Так мы жили.

Я-то, как до времени жену искать дошел, маленько мастер стал. Учился как-то у своих. Все делать умел, фонка [копья], санки, динта [луки]. Все умел. Дикого тоже гонять мастер был. Как дикий на переправах плавал, то больше отца добывал дикого… Гостевать любил тоже. Пускай три дня ехать надо в гости, все равно ездил. Как услышу, что девка у кого-то есть красивая, к ней еду. Жену брать из рода отца и рода матери нельзя. Родные они. Даже просто баловать с ними нельзя. Другие-то роды дальше стояли. К тем девушкам ездить надо было.

Как-то много народа в одно место собралось. Нарочно приехали. Хотели праздник делать. Так делают, когда солнце приходит. Собираются все — парни и девки играют. Сколько-то дней так стояли. Танцевали. Потом как-то аргиш пришел. Большой аргиш. Пять чумов поставили. Люди говорят: «Это люди из рода Чунанчера пришли. Самый старик-то Хендир — бубен значит. Совсем большой шаман. Девка у него беда красивая». Я-то, как услышал, сразу девку смотреть захотел. Пошел гостевать к ним. В чум пошел. У старика-то Хен-дира совсем кости большие. Высокий человек. Баба его худенькая, маленькая. Девка-то, правда, беда красивая. Лицо-то маленько толстое, на щеках-то через кожу кровь видно. Я девку-то спрашиваю:

— Твое-то имя как будет?

— Чаре, — говорит.

— Что танцевать не идешь? Пойдем, танцевать будем.

Ничего не говорит. На землю смотрит. Ушел я.

Ушел-то я ушел, в других чумах гостевал, меня отец позвал. Позвал, говорит:

— Нянту [парень], ты эту девку брось. Ее тут один взять хочет. Тоже мало-мало шаман будет. Совсем бойкий человек. Смотри, твою душу оторвать может.

Тут совсем рассердился я. Думаю: «Пускай душу оторвет, однако девку ему не отдам». Сам-то молчу, отцу ничего не сказал. Опять с парнями пошел играть.

Тут скоро шаманить начали. Всего-то три шамана были. Один из рода Нгамтусуо — самый большой, другой-то Чунанчера — Чаре отец, третий-то маленько не старый. Говорили, из рода Нюнонде, бойкий человек. Смотрю на него, думаю: «Не дам тебе девку». Он-то последний шаманил.

Как шаманить-то кончили, люди опять танцевать стали. Я сижу. Чаре жду. Нашел как-то среди девушек ее. За руку взял, значит, с собой зову. Только взял, какой-то парень из рода Нюнонде подходит. Подошел, ее за другую руку взял. Значит, тоже с девкой быть хочет. Тут одна старуха подошла. Самая старая из всех. Подошла-то и говорит:

— Однако девку как делить будете? Бороться хотите, что ли? Может, кто-нибудь из вас уступит? Возьмет только что-нибудь у другого, вещь какую-нибудь?

Тот парень-то отвечает:

— Ладно, пускай он девку берет. Только так не уйду. Пускай оленя дает, нож дает, тогда уйду.

Я-то услышал, засмеялся. Говорю:

— У-га, парень! Совсем ум потерял однако! Будто такой девки один олень и нож цена будет? За такую девку всех оленей, что на земле есть, мало отдать (так-то говорю, чтобы ее отец понял, что хочу за нее большой выкуп принести). Ничего тебе не дам, нгандакаи-чуо [безмозглый], бороться с тобой буду!

Парень-то испугался, видно, руку Чаре отпустил, ушел куда-то. Я стою, смеюсь, людям говорю:

— Эгей, видно Нюнонде совсем сердце потеряли, совсем трусы (так-то однако нарочно говорил, зря весь род как обижал, люди-то разные все и в одном роду).

Тут вернулся тот парень, говорит:

— Что слушаете, как ребенок кричит? Ему еще в люльке сидеть надо, а не за девушками ходить. Сейчас я его учить буду. Я шаманил когда, видел, что сегодня у кого-то душа пропадет.

Рассердился я шибко. Кричу ему:

— Врешь, проклятый. Как ни шамань, девку тебе не отдам. Не боюсь я.

Ну, тут все испугались. «Теперь в дело попал парень», — говорят. Однако маленько отступили все. Шаман-то с головы парку стянул, нож взял, себе волосы обрезал коротко. Боялся, что я его за голову схвачу. Мне-то жалко косы резать — молодой был еще, хотел красивый быть. Тут однако бороться стали. Обхватил я шамана за спину, руки сцепил крепко, стал его гнуть разно. Он-то другое решил. Взял меня за волосы, прямо шею ломать хочет. Так мы боролись сколько-то. Потом, смотрю я, силы чего-то только не хватает, горло узкое стало, дышать не могу. Последней силой сжал его, вот-вот повалю. Он однако бросил меня за голову ломать, нож достал. Как достал, я совсем себя видеть перестал — так рассердился. За руку его зубами поймал. Закричал он громко. Ударил я его о землю, ногой еще в грудь ударил. Совсем себя не вижу, нож достал, его убивать хочу.

Тут услышал, как люди кричат, женщины плачут. Ум-то маленько чистый стал. Подумал: «Зачем убивать буду? Нельзя людей своего народа убивать. Как убью, прогонят меня. Буду век в тундре один жить — закон такой».