Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Лицо в снег спрятал, отдохнул маленько. Потом Чаре за руку взял, с собой повел. Она идет, ничего. Потом говорит:

— Если бы тебя тот одолел, все равно бы с ним жить не стала.

Тут я совсем легкий стал. Будто и не устал. Повел к своим чумам ее. Так в чум брата матери пришел. Говорю ему:

— Пока здесь сидеть будем.

— Ладно, — говорит, — сидите.

Сидели мы там сколько-то, ели маленько, вдруг парень один прибежал нашего рода. Совсем шибко бежал, говорить не может. Потом говорит:

— Однако беда будет. Тот Нюнонде шаманит теперь. Тебя губить хочет, уйди лучше, девку-то брось.

Ничего я ему не говорю. Встал, на улицу пошел. Думаю: «Сгублю проклятого!» Так-то шел, вдруг Чаре отца увидал. Подходит он и говорит:

— Чего закон ломаешь, парень? Зачем мою дочь увел? Брось ее, уходи отсюда.

— Нет, — ему говорю, — не брошу.

— Однако все равно ее заберем, — говорит.

Тут мне в ум пришло, что со всеми не смогу воевать. Однако девку бросать не хочу. Назад пошел. Санку взял. Туда девку посадил. Поехали. Сам не знаю куда поехали. Совсем мы далеко ушли. Снег пошел скоро, пурга стала.

— Хорошо это, — думаю, — теперь след не найдут. Пурга-то совсем большая. Я-то оленей гоню. Упали потом олени. Не идут. Тут мы с девкой в снег легли. Тут-то играли маленько, даром пурга. Спали потом. Проснулись, смотрим — пурга кончилась. Оленей маленько попасли, опять поехали. Все к лесу едем.

Так три дня жили. Ничего не ели. Совсем падать стали. Тогда я говорю:

— Давай оленей убьем. Пять оленей у нас есть. Маленько-то мяса хватит. Пока в снегу будем жить. Тальник соберем, чумик сделаем, шкурами накроем. Может, проживем как-нибудь! Я пока из жил петли сделаю, буду куропаток и зайцев добывать. Или ты к своим хочешь?

— Ладно, — говорит, — давай так жить. Никуда от тебя не хочу.

Стали так жить. Может, два месяца так жили. Совсем голодом сидели. Лесные куропатки пугливые, близко не ходят. Зайцы однако попадают маленько.

Как-то раз сидим — нарты увидели: едет кто-то. Близко подъехал, на нас смотрит. Потом бояться перестал, совсем близко подошел. Говорит:

— Эй, какие вы люди?

— Я — Акай Линанчера, — говорю ему, — это жена моя, Чаре рода Чунанчера.

— Эгей, — отвечает, — слыхал я, как вы в дело попали.

— Ты кто? — спрашиваю.

— Я брат отца твоей матери, — говорит, — со мной пойдемте, будете у меня жить.

Пошли мы. Сколько-то жили у него. Потом скоро мой отец пришел. Потом Чаре отец пришел. Отдал я ему выкуп большой, он Чаре-то тоже оленей дал. Стали мы хорошо жить. Теперь-то совсем долго живем. Самый старший сын тоже старик скоро будет. Его сын-то большой человек — олений лекарь. Так-то.

Старик замолчал. Он вылил остатки чая в кружку, не спеша выпил его, потом поднялся и стал одеваться. Мы ни о чем не спрашивали его. Он так же молча вышел, и нам ничего не осталось, как самим лечь спать.

Утром мы увидели, как Акай поехал куда-то из поселка. Через некоторое время он появился, гоня перед собой с десяток оленей. По бокам маленького стада бежали два парня из геодезического отряда. Акай гордо восседал на нарте, покрикивая на парней и указывая, как гнать оленей. Его, оказывается, пригласили в экспедицию каюром, он должен был доставить оленей на самолетах в малодоступный район…

Мы уезжали одновременно. Хосю приехал за нами.

Через день Чаре, тихо плача, складывала Акаю в нарты запасную одежду, спальный мешок, охотничьи припасы. Старик топтался вокруг упряжки и явно не решался отбыть. Потом, собравшись с духом, отвязал вожжу, тронул оленей и вскочил на нарту. Упряжка понеслась по заснеженной реке. Чаре кусала стиснутые пальцы, глядя ему вслед. Когда Акай скрылся за поворотом, старуха закричала и плашмя упала на снег, задыхаясь от крика. Ее сухое тело корчилось в конвульсиях. Лицо напоминало трагическую маску.

Мы подняли ее, унесли к себе и стали отпаивать бромом и валерьянкой. К вечеру она перестала плакать, поплелась в чум и села шить Акаю парку.

— Вот так же, наверное, голосила Пенелопа, когда ее беспутный Одиссей отбывал на неопределенное время, — сказал Эдди, усаживаясь на нарте. — Поплакала, поплакала, а потом утерла краем туники нос и принялась прясть ему нитки для носков… И как это старики ухитрились сохранить такую горячую привязанность на этих холодных широтах?

В начале мая, перед тем как солнышко перестает скрываться, бывают удивительные закаты. Светило плавно погружается в синь горизонта, окрашивая нижний край свода красным золотом, и отмечает место своей ночевки трепетно горящим факелом.

Хочется повернуть упряжку и гнать ее к солнышку под арками радуг на ясном небе. Но наша дорога не на запад. Мы едем на север. Все время на север. У Хосю хорошие олени. Обычно весной они очень слабы: гололедица, бескормица сильно истощают их. Весной на оленях плохо ездить. Только рачительные пастухи держат оленей в теле и весной. Хосю молод, но оленевод он отличный. Он имеет кое-какие планы относительно собственного семейного устройства. Планы эти, по его словам, должны осуществиться в самые ближайшие дни. Больше он ничего не говорит.

Впереди нашего аргиша едет одноногий Фантуй — старший брат Хосю. Человек он очень веселый, общительный и с юмором рассказывает о том, как потерял ногу.

…Ему было около года, когда он начал ходить. Ковылял потихоньку по материнскому чуму и совался куда не следует. Любопытный был, как и все ребятишки этого возраста, всюду лез. В чуме, как известно, особенно развлекаться нечем. Детей — самых энергичных и неутомимых исследователей — всегда привлекает огонь. Маленький Фантуй поплатился за это увлечение. Он сжег ногу и получил в связи с этим событием имя Жженый. Мальчишка чуть не умер. Огонь спалил ему мышцы и сухожилия. Нога скрючилась и не разгибалась. Его отец хотел разогнуть ногу силой, но потом раздумал— не хотел мучить парня. Все думали, что он умрет. Но Фантуй выжил.

Для кочевых охотников физическая неполноценность— огромное несчастье. Первобытное общество не могло содержать большое количество иждивенцев. Если человек не умрет сразу, когда покалечится, то все равно долго не протянет, так как не сможет трудиться наравне со всеми. Каких-нибудь пятьдесят лет назад у некоторых северных народов старики, одряхлев, покидали этот свет с помощью своих сородичей. Старость неизбежна. А с ней неизбежна нетрудоспособность. Скорее всего именно сознание своей беспомощности толкало стариков на добровольный уход из жизни. На первый взгляд это может показаться парадоксальным. Ведь стремление жить бывает сильнее всего, не говоря уже о доводах рассудка. Но именно жизненный инстинкт побеждает стремление жить. Это не абсурд. Отношение к своему роду как к святыне, сознание того, что с освобождением от лишних ртов роду будет жить легче, обусловливало финал жизни стариков. В этом мире остаются их дети, а сами они переселяются в иной, где опять станут молодыми. По старинным верованиям нганасан, эта мечта исполняется после смерти. В земле мертвых все становятся молодыми.