Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Следующий день ознаменовался рождением первого теленка в стаде. Мы с Эдди, узнав об этом, тотчас нагрузились камерой со штативом и отправились снимать начало отела.

…Новорожденный малыш находился в самом центре отдыхающего стада. К нему удалось добраться, не спугнув его мамаши, и установить камеру. Мне казалось, что можно было начать съемку. Но Эдди такая позиция не удовлетворяла. Он передвинул штатив еще ближе. Немного подумал и приблизился еще на несколько шагов, а потом еще. Я крикнул Эдди, что важенка поднялась и стала звать олененка. Эдди только махнул мне в ответ рукой и почти уперся объективом в малыша. Тот вскочил и кинулся к матери. Но видно, действия киноаппарата не внушали ему опасения. Он уткнулся мордочкой в вымя оленухи и стал отчаянно толкать ее, требуя молока. Той ничего не оставалось, как дождаться, пока ее отпрыск не утолит голод.

Кадры получились великолепные, и мы возвращались на стойбище довольные. Там нас ждала новость: Хосю приехал к Дямаку просить руки его дочери. Собственно говоря, это было уже ни к чему. Они расписались в сельсовете, и разрешение Дямаку было чистой формальностью.

Хосю сидел в балке старика и сосредоточенно пил чай. Дямаку молчал, и по его лицу было видно, что он что-то обдумывает. Наконец старик сказал, ни к кому не обращаясь:

— Я своей девке дам пятнадцать оленей, однако за нее возьму десять оленей. Пусть парень, который брать ее хочет, десять оленей приведет.

Если старик не обращался прямо к Хосю, значит, он уже считал его зятем. Обычай велит состоящим в родстве не обращаться прямо друг к другу.

— Ладно, — сказал Хосю в той же манере, — пусть старик возьмет десять оленей, — и вышел, чтобы распрячь оленей и передать их старику.

Дямаку не спеша оделся и поехал в стадо. Я присел на его нарту поговорить. Но старик молчал. А мне не хотелось заводить разговор первым. Мы ехали по большой копанице, где паслись быки, принадлежавшие старику. Дямаку высматривал какого-нибудь олешка, не спеша собирал в левую руку кольцо аркана — маута — и подбирался к оленю поближе. Лайки кидались к оленю и начинали гонять его по кругу, все ближе и ближе поджимая к хозяину. В удобный момент Дямаку делал бросок левой рукой, наклоняясь всем туловищем вперед. Петля маута хватала оленя за рога, а я подходил к нему и привязывал к нарте. Так было отобрано пятнадцать оленей.

— Чего больно много поймал? — спросил я старика, когда работа была окончена.

— Однако свой девка давать буду, — ответил старик.

— Лучше дай пять девке, а у парня ничего не бери, — продолжал я, — все равно одинаково будет.

— У-у-го, — застеснялся старик, — так-то совсем неладно будет. Как парень-то ничего за девку не даст, старики скажут, совсем худая девка была. Ничего не стоит. Однако надо сколько-то много брать за нее. Много-то возьму, сам много дам — тут-то худо будет. Лучше пускай мне парень десять оленей даст — я-то ему пятнадцать дам. Тут хорошо будет.

Пока мы с Дямаку были в стаде, откуда-то понаехало много народу. Жена Дямаку с ног сбилась, пока напоила всех чаем.

Обмен оленями происходил в присутствии многих свидетелей. Старик торжественно принял из рук Хосю конец маута, к которому были привязаны олени, и распустил их. Его оленей тут же впрягли в нарту молодых. В самом конце этой церемонии на стойбище с разноголосым звоном влетела упряжка. Все шлеи оленей были увешаны медными подвесками долганской работы. Они-то и звенели. С нарт сошла женщина средних лет и кинулась в толпу, что-то оживленно спрашивая. Потом вернулась к нарте и стала кричать вороху шкур, привязанных на нарте сзади. Я подошел к нарте, пригляделся и обнаружил, что это вовсе не шкуры, а крошечная старушонка. Она, видимо, и сидеть-то как следует не могла. Поэтому ее и привязали. Старушонка вытягивала сморщенную, как у черепахи, шею, стараясь рассмотреть происходящее. Беззубые десны сжимали чубук прокуренной трубки. Старуха была так поглощена происходящим, что не замечала струйки слюны у себя на подбородке. Пока ее опекунша бегала потолкаться среди зевак, я с трудом привлек внимание почтенной дамы к себе и спросил:

— Что в чуме не сидится, бабушка?

— Сылы? — переспросила она меня.

— Чего, говорю, аргишишь? — повторил я.

Старуха опять ничего не поняла.

— Сколько оленей за девку-то дали? — спросила она.

— Десять дали, — прокричал я ей в ухо.

— Десять, десять дали. Десять хороших быков дали, — затараторила сопровождающая старуху женщина, которая опять вихрем примчалась к нарте.

— Однако мало дали, — прошамкала старуха. — Хорошая девка больше стоит. За меня мой старик двадцать оленей дал, пять песцов, десять шкур дикого оленя и два копья.

— Что ты болтаешь, тиси иниа [облезлая варежка],— взорвалась мать невесты, слышавшая разговор, — да ты и оленьего хвоста-то не стоила! Чего девку мою позоришь?

— Мало, мало дали, — шамкала свое старуха, не слыша слов жены Дямаку, — раньше девки дороже были.

Прибежала старухина спутница, быстро распутала ремень, которым она была привязана, схватила ее в охапку и потащила в балок пить чай.

— Вот ведь какая плохая старуха однако, — сказал мне сокрушенно Дямаку. — Так-то век в чуме сидит, ходит еле-еле. Как узнает, кто жениться хочет, сразу туда едет, мешает только. Теперь будет говорить, будто девка Дямаку ничего не стоит. Лучше бы парень мне двадцать оленей дал. Я тогда двадцать пять бы давал девке. Так-то лучше было.

Проводы молодых затягивались. Жена Дямаку сновала между грузовыми нартами, где хранится имущество семьи, и доставала все новые и новые вещи. Были здесь и парки, и бакари, и новые шоки, и различные шкуры, и многое, многое другое. Поклажа на нарте ее дочери все росла.

Я подошел к невесте, чтобы поздравить ее и преподнести в подарок теплый шарф.

— Вот, Юрий Борисович, — заговорила она, — как глупо получается. И так мать расстроена из-за того, что я уезжаю, а тут эта старуха ее еще больше расстроила. Я тоже не знаю, что делать. Мать говорит, чтобы я шайтана с собой взяла, сатюо-койка, который, по стариковской вере, огонь хранит, а зачем он мне? Даже смешно брать этого шайтана. И Хосю смеется. А я не знаю, как отказаться. В другое время посмеялась бы просто, и все. А сейчас мать не хочу лишний раз огорчать. Ну, что делать?

— Бери, — сказал я ей. — Обязательно бери. А потом я его у тебя тихонько возьму. Мне он очень пригодится. Я его в музей сдам. Моя собеседница повеселела и побежала к матери. Мы с Хосю обменялись на память ножами.

Молодые уехали. Мы тоже решили уезжать в поселок: надо было торопиться застать последние самолеты, чтобы лететь в Усть-Авам…

Боло еще не успел как следует отдохнуть, а собирается еще раз осмотреть стадо, перед тем как проводить нас в поселок.