Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Как-то днем с грохотом треснул лед против фактории. Это вскрылась река Авам. Трещины зашевелились по зеркальному полю. Около берегов с шумом начали выныривать льдины и громоздиться одна на другую. Затем лед рванулся разом, остановился, рванулся опять и медленно пополз в сторону океана.

Мальчишки бегали по берегу, кидали в реку камни и горланили от восторга. Мотористы не отходили от своих лодок, занимаясь последними доделками. Рыболовные сети, как вуали, закрыли дома. Лед шел четыре дня. Потом вода очистилась. Надо было думать о том, чтобы съездить в райцентр. Я пошел к председателю колхоза. Илья Сергеевич выслушал мою просьбу относительно поездки через Тагенарские озера в райцентр и сразу же согласился:

— Поедем вместе, у меня в районе дел по горло.

Выехали через два дня и через двое суток были на месте. Приплыли поздно вечером. Илья Сергеевич пошел к кому-то в поселок, а я отправился ночевать к гостеприимным медикам. Утром я успел побывать в нескольких учреждениях, получил почту за три месяца и решил воспользоваться возможностью помыться. Как раз был банный день.

В баню я попал в «женское время». Работа в районных учреждениях кончалась в пять часов. Баню натапливали этак к часу. С часу до пяти мылись преимущественно женщины, а главы семейств свершали омовение после работы. Здесь я познакомился с Матвеичем, бывшем директором комбината бытового обслуживания. Он мог позволить себе роскошь посетить мужское отделение первым. К тому же он был отчаянный любитель помыться. В поселке с ним никто не мог конкурировать в отношении «термостойкости». И всем даже удобнее было, чтобы он парился один: слишком уж кошмарную температуру он нагонял в парной. Я располагал временем и надеялся, что выйду из этого испытания живым, и поэтому пошел вместе с Матвеичем. Справедливости ради надо сказать, что он честно предупредил меня о риске:

— Если сердце слабое, лучше обожди, — сказал он.

— Может быть, выдержу, — ответил я ему. — Очень не хочется ждать.

В предбаннике было еще чисто, не наслежено мокрыми ногами. Воздух был сухой, без пара. Матвеич не спеша разделся, развязал принесенный с собой веник и стал строгать каждую веточку тальника перочинным ножом.

— Зачем это? — спросил я его.

— Колючий, бисово дело, — ответил Матвеич, — если вот так сучочки не обрежешь, всю шкуру с себя спустишь.

За этим занятием голый Матвеич напоминал жреца, готовившегося к важному обряду. Телосложения он был феноменального. Прямо живая пирамида. Складки огромного брюха подпирали могучий бюст, на котором лежал один подбородок, на нем — другой, на другом — третий, а на третьем — нижняя челюсть. Пирамиду венчала лысая шишковатая голова. Лицо Матвеича просилось в мастерскую скульптора-кубиста: квадратный лоб, массивные надбровные дуги, глубоко сидящие глаза и крупный приплюснутый нос. Нос был сломан. Глубокая вмятина на переносице — знак участия в гражданской войне — удивительно гармонировала с чертами физиономии Матвеича. К реликвиям тех времен относился и шрам от сабельного удара на плече.

Я взял протянутый Матвеичем готовый веник, и мы двинулись в парную. Парильня в этой бане была построена по проекту самого Матвеича. У нас нежные городские дамы, как известно, не парятся. А женщины Севера это любят. Матвеич отделил мужскую парилку от женской хитроумной системой жалюзи. Святая святых бани скрыта этими сооружениями от нескромных взоров, а пар и жар пропускала беспрепятственно.

— Начнем париться, товарищи, — возгласил Матвеич.

— В добрый час, — отозвалась из-за перегородки молоденькая учительница-нганасанка.

— Париться любит. А ее мамаша, помню, от бани в тундру убегала, когда в школе училась.

— Что, Матвеич, и учительствовать разве пришлось? — спросил я его.

— Директором школы был, — отвечал Матвеич и закричал без перехода: —Ложись!

Казалось, что Матвеич забросил в печь гранату, а не плеснул туда ковш воды. В недрах печи прозвучал глухой взрыв. Температура в парилке подскочила. Матвеич, не удовлетворившись этим, плеснул еще пяток ковшей, выскочил в коридор, подбросил в топку уголька, возвратился и принялся еще. поддавать пару. Во весь рост было уже невозможно стоять. От жара щипало уши, плечи горели, как ошпаренные. Я был вынужден сесть на пол, на деревянную решетку, а Матвеич покрякивал от удовольствия. Наконец отчаянный визг на женской половине и топот босых ног возвестил об отступлении дам.

— Ого, не выдержали! — злорадно закричал Матвеич.

— Душегуб окаянный! — прокричала ему в ответ жена из-за стены.

Он только ухмыльнулся в ответ и взял веник.

— Андрей Матвеевич, — сказал я. — Когда же это вы директором школы были?

— Давненько, — ответил он, — ты, брат-то мой, тогда, наверное еще и не родился.

— А где? — опять спросил я.

— Да на Пясине была маленькая нганасанская фактория. Ее теперь уже нет. А тогда у авамских нганасан это первая школа была.

— Что же, учителей что ли не хватало? Почему вас директором назначили?

— Не хватало тогда. Опять же моя жинка еще учительствовала. А я в основном занимался тем, что детей в школу собирал, дрова заготавливал, питание организовывал. Трудно было.

— А сколько всего преподавателей в школе было?

— Трое. И я, директор, четвертый.

— Детей-то, наверное, неохотно в школу отдавали?

— Конечно. Мы с великим трудом уговаривали родителей. Никак не хотели отдавать. Нам домик завезли на факторию под школу. Одна половина — класс, другая— спальная для детей. Сами жили в старенькой избушке рядом. Сперва детей всего пять было. Двое — сироты Нуки Костеркина, один парнишка из их же рода да две девчонки маленькие. Все детишки постоянно на фактории жили. Мы нарочно в школе их поселили. Все-таки в доме жили, а не в чуме. И еда получше, и чище. Этак к ноябрю, помню, они у нас поселились. Родственники их прямо надоели. С утра придут, у ребят сидят. Ведь их тоже угощать надо. А с питанием у нас все-таки плохо было. Завозить очень трудно. Правда, эта родня помогала немного. Кто детям рыбы принесет, кто мяса, кто еще чего. Одежонку чинили тоже. Трудно было с ребятами. Все дикие, пугливые. Чуть чего — обижаются. Учителям прямо мука была. По-русски понимают еле-еле. По общей программе учить нельзя. Так мы и маялись.

Матвеич замолчал, видимо, считая разговор оконченным, и стал лениво намыливаться.

— Так что же, так и было в вашей школе пять детей? — спросил я его.

— Да нет, потом удалось и других привлечь, — отозвался неохотно Матвеич.

— Расскажите, Андрей Матвеич, — взмолился я.

— Тут целая история, долго рассказывать, — отнекивался он.

— Да чего уж тут, — не отставал я, — расскажите. Все равно спешить некуда.

— Я тут еще в философию ударюсь, а ты меня засмеешь, — не сдавался Матвеич. — Вы-то все учены, а я мужик простой. Мне до всего самому додумываться приходилось.