Дэн Гемайнхарт - Койот Санрайз [Невероятная гонка на школьном автобусе] [litres]

В тот вечер я много узнала о Вэл. Она поэт и надеется однажды переехать в Нью-Йорк. Одно время ей казалось, что она хочет стать актрисой, но в прошлом году она решила, что хочет поработать в издательстве, а со временем переключиться на собственные книги. Она считает, что только сумасшедшие едят яблочный пирог с мороженым. Ее любимая певица – Фиона Эппл, а если ее хорошенько рассмешить, она начинает как-то странно фыркать, и это просто умора и жутко обаятельно. [19] Фиона Эппл Макэфи-Мэгарт – современная американская певица, автор песен, пианистка.

В тот вечер я узнала кое-что и о Сальвадоре. Кое-что неожиданное. Кое-что хорошее. Мы почему-то разговорились о том, о чем сожалеем в своем прошлом. О том, что бы мы сделали по-другому, если бы судьба дала нам второй шанс, что мы могли бы сделать, что мы должны были бы сделать. Для Родео вести такие разговоры – абсолютно не вариант, и потому-то я страшно заинтересовалась.

– Меган, – сказала Вэл. – Она была такая крутая. Понимаете, не из тех «крутых», перед кем все заискивают, а крутая по-настоящему. Я в нее тайно влюбилась по уши. На всю жизнь. И мы с ней дружили. Но у меня не хватило смелости ей признаться. А теперь… Блин. Теперь я, скорее всего, никогда больше ее не увижу.

– Мрак, – сказала я, и Сальвадор кивнул.

– Ну а ты?.. – спросила она у меня.

Я ненадолго отвернулась к окну, всмотрелась в темноту, расцвеченную огоньками фар:

– Ну-у. С моим текущим сожалением пока неясно, чем дело кончится. Мне жаль, что я так долго тянула, не собралась вернуться за коробкой. Медлила, а теперь… вдруг я не успею ее забрать? Если успею, тогда… тогда, наверно, сожалеть будет не о чем. А вот если не успею… Если коробка пропадет навеки… – я осеклась. Вэл и Сальвадор повели себя тактично: сидели молча, давая мне возможность закончить фразу. Но я уже все сказала. Есть вещи, которые плохо удается выразить словами, и единственный способ их выразить, единственный и наилучший, – вообще их не высказывать.

– Ну, значит, мы должны постараться и успеть, – сказал Сальвадор. – Верно?

– Стопудово, – согласилась Вэл. – Живи так, чтобы ни о чем не жалеть, сестренка.

Вообще-то я понимала, что в слово «сестренка» Вэл никакого смысла не вложила: просто обращение такое, типа «бро» или «брат» между парнями. Я все понимала. И тем не менее… Поначалу мне самой было неясно, нравится ли мне, когда Вэл зовет меня «сестренкой», но через секунду я отбросила сомнения – просто взяла и решила, что мне это слышать нравится. Еще как нравится.

Я улыбнулась им обоим. Потом кивнула Сальвадору:

– Ну а ты?

Он покачал головой:

– Не-а.

– Как это «не-а»? Мы обе рассказали. Нет уж, Сальвадор, валяй, от нас-то не таись.

Сальвадор обжег меня взглядом, но я уже закусила удила:

– Нет, серьезно. Так нечестно. Сам понимаешь. Колись: хотя бы одно сожаление.

– Ну ладно, ладно, – вздохнул он. – Погоди секунду. – Встал, принялся, чем-то шурша, копаться в груде чемоданов и прочего багажа своей тети. Нашел то, что искал, вернулся, положил это на столик с нашими картами для «Уно».

У меня отвисла челюсть.

– Там лежит то, о чем я думаю? – спросила я.

Сальвадор кивнул. Открыл замки на твердом черном футляре, поднял крышку, вынул блестящую темно-коричневую скрипку.

– И ты умеешь на ней играть? – прошептала я.

– Ага, – ответил он как-то тихо и застенчиво.

– И как – хорошо получается?

Он пожал плечами. Но я все поняла без слов. Типичный жест «ты угадала у меня хорошо получается но я-то хвастаться не стану хоть режьте». Я усмехнулась в темноте. Ох уж этот Сальвадор. Тайный офигенный скрипач.

– Круто, – сказала Вэл. – И… о чем же ты сожалеешь?

Сальвадор провел пальцами по струнам скрипки – легонько-легонько, бесшумно, но так нежно, что чувствовалось, как он ее любит.

– Мама… Она никогда не слышала меня на сцене. То есть слышала, как я, это самое, дома занимаюсь, репетирую. У нас в Орландо есть такой типа молодежный оркестр, и я в нем играю… ну-у… раньше играл. Был первой скрипкой. Самым молодым первым скрипачом за всю историю оркестра. Но, когда мы давали концерты, мама всегда была занята – работа или еще что-нибудь. А тут… мы готовились к большому концерту. И я должен был солировать, и мое имя значилось в программе, и вообще. И знайте, я эту абракадабру выучил. Эта сольная партия у меня от зубов отскакивает. А мама уже договорилась насчет того, чтобы ее отпустили с работы. Она должна была наконец-то увидеть меня на сцене: софиты светят, в зале публика и вообще… Но тут… тут все это случилось, и нам пришлось уехать, и теперь, – он вздохнул, покачал головой. – Ну ладно, теперь чего уж… Это еще не конец света.

А в голосе Сальвадора слышалось, что он проиграл бой, потерял надежду. Слышалось, что для него это все-таки конец света.

– Мрак, – сказала я. – Да, брат, это полный облом.

– Облом обломов, серьезно, – кивнула Вэл, хлопнула Сальвадора по плечу – легко, по-товарищески, откинулась на спинку дивана. – А… а сыграй нам что-нибудь.

– Не-ет, – сказал он, бережно укладывая скрипку в футляр.

– Ну сыграй, а?

– Нет, – сказал он так твердо, что мы поняли: лучше не настаивать. – Нет настроения. Просто… депрессняк начинается, понимаете?

Сальвадор закрыл футляр, громко щелкнув замками:

– Устал я что-то. Пора на боковую.

– Да, – сказала Вэл с печальным вздохом. – Я тоже устала.

На том разговор и закончился. Наверно, так действует сожаление… это якорь, а не дирижабль. И якоря сожалений потянули нас на дно.

Я осталась сидеть одна в автобусе, качающемся из стороны в сторону, глядела в окно, на фары встречных машин.

Увидела, как Сальвадор прошел вперед, уселся рядом со своей мамой. И как она приобняла его, поцеловала в щеку, а он положил голову ей на плечо. Сколько ее знаю, она редко расправляет плечи – держится понуро, словно смирилась с поражением. По ночам она плакала. Я как-то слышала. Она плакала тайком от Сальвадора, пока он спал. Плакала тихонько, просто всхлипывала и иногда шумно вздыхала, но я-то слышала. И видела, как она утирает слезы. Конечно, Сальвадору я об этом не рассказала. Почти смешно, если вспомнить про секрет, который он выкрикнул, когда мы ехали на Чердаке. Почти смешно, что по ночам и он, и она плачут тайком друг от друга. Но, по большому счету, ничего смешного. Я подумала о том, какие они оба мужественные, какие сильные. И о том, сколько они намыкались: с его отцом и вообще. И о том, какая она смелая: уехать, все бросить, подвести черту под прежней жизнью. А потом обнаружить, что никакой работы в Сент-Луисе нет, а сестру бросил жених, а теперь ехать куда-то, где они никогда не бывали, ехать на авось – может, работа их все-таки дождется. Жизнь наносит им удар за ударом, но они не сдаются.