Дэн Гемайнхарт - Койот Санрайз [Невероятная гонка на школьном автобусе] [litres]

Я молча возвышалась над ним, не спуская с него глаз. Все мысли перепутались, в висках стучала кровь.

Он поднял глаза.

И сказал: – Все, не едем.

– Нет, едем, – ответила я.

– Нет, не едем. Я не стану туда возвращаться. И ты тоже. Я не стану прыгать в омут головой, кашка-ромашка, и тебя тоже в омут не пущу. Мы останемся там, где нам ничего не угрожает, ты и я, вместе.

– Нет, Родео, я должна…

– Ни за что. Это не вариант. И точка. Мне очень жаль. Но эту затею пора бросить. Пока тебе не станет больно.

Я вдохнула. И еще раз вдохнула. Эти вдохи дались мне с трудом. Воздух вставал колом в горле и щипал нос. Вдохи и всхлипы боролись между собой за место в моих легких.

Пора. Пора высказать все вслух.

Живи так, чтоб ни о чем не жалеть, сестренка.

– Поздно, – сказала я, а Родео недоуменно сощурился и сказал: – Что? – а я сказала: – «Пока тебе не станет больно»? Поздно, Родео. Давно уж поздно. Мне уже больно. Мне делали больно. Мне делали больно пять лет. И это делал ты. И в эту самую минуту ты тоже делаешь мне больно. Так что нечего рассказывать, что ты так поступаешь, чтобы нам не было больно. Да неужели? Ты беспокоишься только о себе. Ты с самого начала только о себе и думал.

У Родео отвисла челюсть:

– Нет, пташка, нет. Послушай, нам это просто не нужно, нам не нужно…

– А мне нужно. Очень-очень. Я больше не могу жить так, как мы живем столько лет. Не могу. Мне нужно сделать это. И мне… и мне… и мне нужен ты, папа, – даже в лунном свете я увидела, как он побледнел, когда я произнесла слово, которое запрещалось мне уже пять лет. И потому я повторила: – Мне нужен ты, папа.

И тогда рыдания взяли верх. Не давали мне дышать нормально. И сквозь пелену слез лунный свет показался мне алмазной россыпью.

Родео откинулся назад. Сердито отвернулся. Не просто отвел взгляд. Повернулся ко мне спиной, уставился во мрак.

– Послушай, – сказал он дрожащим голосом. – Послушай, ты же знаешь, что тебе нельзя называть меня…

– Почему? Почему же, папочка?

Что это я, как маленькая: назвала его «папочкой». Ну и ладно – мне уже все равно. Я и так вела себя как маленькая: голос срывался, по щекам бежали горячие слезы. Мне было уже все равно, абсолютно. Переживания вертели мной, как хотели: душили, вытесняя воздух из легких, довели до слез, и я больше не могла ни дышать, ни смотреть, а могла только чувствовать, чувствовать, чувствовать.

Мне хотелось почувствовать себя маленькой. И вправду хотелось. Хотелось почувствовать себя маленькой девочкой, у которой есть папа: папа обнимет и все неприятности прогонит. Мне хотелось почувствовать себя маленькой девочкой, у которой есть папа. Просто есть папа, и все.

– Ты знаешь почему, Койот. Ты знаешь почему, попутчица моя дорогая, – голос у него был сладкий, нежный, умоляющий.

– Я тебе не попутчица, – прохрипела я сквозь слезы. – Я тебе дочь. Одна из твоих дочерей.

– Перестань, Койот, – сказал он резко. Но его слова звучали резко от страха, а не от гнева. – На сегодня хватит. В твоем поведении все не вариант.

– А мне плевать. Почему ты не можешь быть мне папой? Тебе полагается быть мне папой. А мне полагается так тебя звать.

Родео уронил голову на грудь: – Ты же знаешь почему. Потому что, когда ты так меня зовешь, я… я слышу их. В твоем голосе мне слышатся их голоса: они произносят это слово.

Боже, с какой печалью он это сказал. Но ничего. Потому что я тоже чувствовала печаль.

– Значит, тебе посчастливилось, – сказала я. – Ты, черт подери, не понимаешь своего счастья. Потому что я их никогда не слышала. Нет, когда-то слышала. Первое время после того, как… Я слышала Аву. Розу. Маму. – Я видела, что для него каждое имя – все равно что пощечина, но даже не помедлила. – Я слышала их, когда просыпалась. Слышала их поздно ночью. Слышала в магазине за стеллажами детский голос и на секунду могла бы поклясться, что это они. Но я их больше не слышу, папа. Я их никогда не слышу. И даже почти забыла, какие у них были голоса. И ненавижу себя за это. А ты пытаешься сделать так, чтобы они умолкли? Я бы все отдала, лишь бы услышать их снова.

Родео покачал головой: – Нельзя так жить, мишка-малышка, нельзя жить прошлым. Мы должны жить настоящим, жить здесь и сейчас, жить сегодняшним…

– Нет. Хватит с меня этой чуши. Я пять лет слушала твои отговорки, а теперь все, хватит.

«Помню» – это же не прошедшее время. Это слово в настоящем времени. Здесь и сейчас. И я хочу здесь и сейчас, вот прямо сегодня, быть таким человеком, который помнит свою маму и своих сестер, помнит здесь и сейчас, прямо сегодня. И завтра тоже. И каждый день. Я больше не стану без них обходиться: ни дня больше, ни минуты больше, ни секунды больше. Просто не могу. Я не говорю: «Я тосковала по ним». Я говорю: «Я по ним тоскую». Здесь и сейчас, прямо сегодня. И я не говорю: «Я их любила». Я их люблю. Здесь и сейчас. Сегодня.

Глядя на меня, папа заморгал. Расплакался. Меня это чуть не доконало. Но. По-любому…

Оберегать его от всего на свете – не мое дело. Все, хватит.

Мое дело – оберегать себя.

И тут он сказал это. Тихо-тихо, я едва расслышала. Так сипло, что его губы еле-еле шевелились. Но все-таки сказал:

– Я тоже.

У меня перехватило дух. Я ахнула. Тихонько. Но все-таки ахнула.

Я понизила голос. Заговорила мягко. Я должна была произнести четыре особых слова, и я их произнесла, вполголоса, словно молитву:

– Назови меня по имени.

Он помедлил.

– Койот.

– Нет. У меня другое имя. Назови его. Назови меня по имени, папа.

Он раскрыл рот. Закрыл. Покачал головой.

Мне хотелось его обнять. Хотелось встать на колени на песке и взять его за руки. Хотелось вытереть ему слезы футболкой.

Но я не шевелилась. Не дождется. Стояла неподвижно. Стояла намертво.

И тогда он встал. Шагнул ко мне. Обхватил руками, обнял. Сказал с надрывом: – Ну, будет тебе, пташка моя.

Но я не обняла его в ответ.

Нет, я, не мешкая, сунула руку в его задний карман. И вытащила ключи от Яджер. Отскочила и толкнула Родео: несильно, беззлобно, но все равно толкнула, и он типа как плюхнулся обратно на бревно, не веря своим глазам, уставившись на ключи в моей руке.

– Лестер может меня отвезти, – сказала я. – Потом я за тобой приеду. Но ждать и тянуть мне некогда. Я еду.

Он покачал головой:

– Не бросай меня, Койот.

– Я не хочу тебя бросать. Но ты должен назвать меня по имени. Потому что если ты не можешь называть меня по имени, значит, ты мной не дорожишь. А если ты мной не дорожишь, значит… Даже не знаю, – мой голос осекся, дрогнул, снова выровнялся, я сбивчиво продолжила: – Я… знаю, папа, что я тебе не нужна. Но ты мне нужен. Мне нужен папа. Даже если тебе не нужна дочь.

У него отвисла челюсть. Он вдохнул. Снова вдохнул. И еще раз вдохнул. Взахлеб. Вдыхал, не выдыхая.