Пётр Мельников - Они придут завтра

Как бежит время! Какой шаровой молнией накатывается оно на племя ехиднино.

Отец Дмитрий накрыл сына простыней. Спать совсем расхотелось. Невеселые мысли роились, обжигали распаленный мозг.

Злоба, яко сыпь, снова покрывала всю землю. Честолюбцы и властолюбцы ослеплены гордыней и в ненасытной жадности и жестокости своей не замечают, как умножают раздоры и вражду, бедствия и несчастья, отравляют жизнь, толкают мир в пропасть, ведут его к смертоубивству. Вот на Ленских приисках опять стреляли в народ, в рабочих. И вопли вдов и сирот снова оглушили господа бога. А все золото… Сколько его не берут из земли, им, гнусным и безумным детям века сего, все мало. За злато — мать родную растопчут, сестру продадут в наложницы. Бесстыдные и лукавые, лживые и вероломные, жестоковыйные и прелюбодеянные рабы греха и тления, они возненавидели Христа и в похоти и чревоугодии предались бесовскому князю мира сего. Хищные волки в овечьей шкуре. Им и религия нужна только для корыстных целей. На костях братьев своих возводят свое благополучие, а того не ведают, что грядет время, когда первые станут последними.

Подумать только, золотая лихорадка Аляски докатилась и до Кяхты. Старомодные чаевики фыркают, брезгуют золотым делом, а Немчинов, знай, гнет свое. Кто теперь крупнее его среди золотопромышленников? С Трапезниковым и зятьями основал Ленские прииски и «Бодайбинские компании». А с чего почалось? В длани эвена узрел Трапезников самородок и выпытал, где подобрал оный. «На Хомолхо…» С того и пошло! Нагрешили, а теперь бьют поклоны перед господом, заметают следы черных дел своих. Трапезников оставил Кяхте миллионы, промышленное училище, золотые прииски.

Сергей про золото слушает, а что у него на уме? Уж лучше учился бы делать деньги у Лушниковых, у торговцев чаем, пушниной, хлопком. Завел бы, а потом в церкви закрепил бы дружбу и любовь с отроковицей из богатой семьи.

В каком же великолепии пребывают они, кяхтинские миллионеры, какое шампанское пьют, какие «прикуски» — пирожки, шаньги и булочки подают им к чаю. Шапки — из чернобурых лис и соболя. В меблированных домах — картины именитых мастеров, гобелены, цветы, библиотеки, рояли, зимние сады. На Амуре и Байкале собственные пароходы и склады. На лето выезжают в Усть-Киран, на дачи, не менее роскошные, чем в Крыму, и на Кавказе. Все население Троицко-Савска и Усть-Кяхты работает на двадцать кяхтинских миллионеров.

Да, совсем недурственно годика через три женить бы Сергея в Кяхте, — размечтался отец Дмитрий, — однако, видно, не суждено тому быть. И на литературные вечера ходит, и на танцы, а в голове что-то другое, свое…

Вот, не восхотел же поступать в духовную семинарию, пришлось отдать в реальное училище. О, господи, неисповедимы пути твои. Помоги направить на путь истинный неокрепший разум отрока моего.

— Не сокрушайтесь, отец Дмитрий, ваш Серега с головой, такие не пропадают, пусть ищет себя, — утешали кяхтинские богачи, вложившие свои капиталы в золотые прииски Забайкалья. — Пусть идет в инженеры. Работы ему в Сибири найдется по самую макушку. В золотых хоромах жить будет!

А он… Не безумие ли сие?

В прошлое воскресенье отец Дмитрий с утра повел Сергея в церковь. Как благостно разливался малиновый звон колоколов, сей медный псалом над Кяхтой и всем Троицко-Савском. Какое умиление и умиротворение, подобно лампадному маслу, разливалось в душе? Сколь высоко над золочеными крестами Троицкого собора, церкви Вознесения, гостиным двором и гостиными рядами кружились стрижи. И яко премило разноголосая и преславная тварь божия восславляла великолепие восходящего светила над всем Даурским нагорьем и хребтами Яблоновским, Малхинским, Загонским и Хамар-Дабанским, В такую благостную рань, поди, и на Кяхте, и на Чике, и на Джиде, и на Селенге, и на бездонном море Байкале рыбаки, осени себя крестным знаменем, с трепетом душевным зрят на поплавки. И уже, поди, не раз согрелись водкой или самогоном и закусили черным хлебом с солью и репчатым луком. Отец Дмитрий чуть было не крякнул от удовольствия и зависти, да вовремя сдержался.

За окнами мелодично вызванивали колокольчики на верблюдах, доставивших на горбах своих тюки с чаем из страны утренней свежести. Сергей проснулся, повел князь-носом и только отец Дмитрий его и видел.

Ах, ежели бы отрок столь же ревностно внимал проповедям, как россказням этих простых людей, обросших щетиной, от которых несло потом и запахами степных трав. И чем только они приворожили его к себе?

Торговля чаем не привлекала Сережу. Глаза подростка не загорались алчностью, когда отцы духовные не спеша пересчитывали немалую толику денег, перепадавшую им от удачливых в торге мирян, и от неоскудевавшей длани купцов и злодеев. Сергей оставался равнодушным и тогда, когда к отцу Дмитрию заходили почаевать купцы после благодарственного молебна за благополучное возвращение, за то, что и на сей раз бог их миловал и они не разграблены хунхузами. Не трогали подростка и воздыхания о канувших в лету барышах и жалобы на то, как трудно становится жить в Троицко-Савске. Слушал он всех вежливо, а по всему было видно — мысли его витали где-то далеко и не смирение источали его большие каре-зеленые глаза.

Зато как оживлялся юноша, когда те же люди вспоминали про купеческий тракт из Кяхты в глубь России, про бурятский дацан — буддийский монастырь с выгнутой черепичной кровлей на берегах Джиды, про долины Удунги и Темника, про подъем и спуск с перевила Хамар-Дабан. Этот тракт был втрое короче почтового и содержался на средства кяхтинских купцов. По этой дороге они увозили за Урал чай, а вот каким путем добирались до золотых приисков — держали в секрете.

Что-то отчужденное было во взгляде Сергея на подвыпивших купчиков, самодовольных и счастливых. Неужели ему самому не хотелось быть таким же удачливым и богатым? Отец Дмитрий знал, что сын читает и Чернышевского, и Добролюбова. Однако не было никаких признаков, которые показывали бы, что сын мечтает революционным способом перекроить этот прокисший, купеческий мир.

Иконы в соборе чем-то раздражали сына. Не тем ли, что и в храма божием они несли на себе горький и ядовитый привкус мирского блудословия. Христос и другие великомученики намалеваны истощенными от молитв, физических и духовных истязаний. По характеру своему все эти темные, постные, аскетические изображения и обрамляться должны бедно. Однако церковь и купцы смотрели на все своими глазами. Каждое истощенное муками и пытками тело они заключили в серебряные и золотые оправы, усыпанные драгоценными каменьями. Это были их боги, ублажавшие все потребности барышников со дня рождения и до гроба, до самой могилы. Не рано ли Сергей уразумел этот разврат в святом храме?