Адам Водницкий - Провансальский триптих

Portent des traits que nous rêvons des signes.

Et nous les degageons des mousses, des ronces,

Nous les prenons, nous les soulevons. Regarde!

Ici, c’est un tracé, de l’écriture,

Ici vibra le cri sur le gond du sens,

Ici… Mais non, cela ne park pas, l’entaille

Dévie, au faîte

Aussi de braise pure, dans l’esprit,

Où la répétition, la symètrie

Auraient redit l’espoir d’une main oeuvrante.

Le silence

Comme un pont éboulé au-dessus de nous

Dans le soir.

Облака,

И еще одно, самое дальнее, да, вечно

Красное: вода и огонь

В глиняном сосуде, дым,

Клубящийся над раскаленными углями, чистым жаром,

Откуда вот-вот прянет пламя… Но и здесь,

Внизу, земля, как небо,

Усеяна бессчетными камнями,

И на нескольких из них, тоже красных,

Черточки, в которых мы, похоже, видим знаки.

И мы их очищаем от мха, от колючек,

Берем в руки, поднимаем. Смотри!

Здесь что-то процарапано, что-то написано,

Здесь дрожал крик на петлях смысла,

Здесь… Нет, это не слова: царапина

Уходит в сторону там, где столь же

Чистый жар достигает предела,

Где повторение, симметрия могли бы

Выразить надежду чертящей руки.

Безмолвие

Словно рухнувший мост в закатном свете

Над нашими головами.

Навязчиво возвращающаяся тема, будто вагнеровский лейтмотив, повторяющаяся в прозаических текстах, стихах, беседах; знак на камне, непонятный посыл богов, которые тщатся передать лишь им одним известную тайну. Эта же тема присутствует во второй части эссе L’aube d’avant le signe («Когда знак только брезжит») из сборника Récits еп rêve («Привидевшиеся рассказы»).

…Позже, спустя много лет, мы как-то забрели в заросшую кустарником лощину: она вся была усеяна серыми и красными камнями, на которых виднелись непонятные отметины. И с тех пор, приходя туда каждое лето, из года в год мы не раз и не два сдвигали с места эти красивые плитки песчаника и очищали их от мха, чтобы лучше разглядеть черточки, насечки, казавшиеся нам знаками. Как сильно бились наши сердца! Но нет: линии уходили в сторону именно там, где вроде бы должны были складываться регулярные формы, повторения, свидетельствующие об осмысленном письме. А некоторые из трещин явно оказывались слишком длинными или слишком глубокими. То, что могло бы обнаружить некий смысл, пропадало без следа, таяло в однозвучной песне цикад, не знающей иных событий, чем падение сухого листа. <���…>

Тем не менее мы всегда уносили домой несколько таких камней. Обычно мы возвращались в вечерние часы, когда садившееся солнце увеличивало темные пятна мха, которые покрывали песчаник, — казавшийся в эти минуты почти синим или почти красным: а позже, едва лишь оно исчезало, уступая место звездам, эти два цвета начинали пламенеть изнутри: их нежное сияние как будто освещало нам дорогу. И мы шагали со своей тяжелой ношей в руках — наши движения, наша одежда были пропитаны темнотой, но перед нами светился этот прекрасный огонь: мы несли его к нашему дому, в чьих окнах еще горел последний луч заката. Дому, так и не отстроенному заново, слишком большому для нас, почти пустому.

Мы оставляли плитки на каминных полках, на старой скамье, стоявшей в одной из комнат, на краях наших столов, мы раскладывали их по всей церкви: на утоптанном земляном полу и в просторных чердачных залах; впрочем, эти помещения на зиму приходилось запирать, и камни покрывались пылью, гасли, — но для мха было достаточно совсем немного влаги, чтобы вновь ожить, он казался вечным. Чего мы ждали? Может быть, думали, что церковь, в которой давно не служат, не требует иного приношения, чем эти знаки, лишенные всякого смысла? Или, напротив, хотели, чтобы пустой храм и наши камни, соединившись, образовали новый, счастливый смысл? Пусть он потом и сгинет без следа, сотрется долгой чередой ночей и дней, пронзительными ветрами и дождями, что врываются в это жилище, возможно бывшее только миражем, пусть умрет среди мелькающих птиц, которые, должно быть, и сейчас беспрепятственно влетают внутрь сквозь разбитые окна и носятся из комнаты в комнату…

Однажды, в какой-то из наших коротких приездов, мы увидели на лестнице небольшую совку, как ни странно, почти нас не испугавшуюся. Посмотрев ей в глаза, мы решили, что она устроилась там совсем неплохо, и прошли к себе. Но, возвратившись спустя несколько дней, мы нашли на этом месте лишь истерзанное тельце да разбросанные вокруг перья.

Речь, которую мы искали там, где знаки только брезжили, речь, которая сквозит в пении петухов, придает яркость камням, — не ты ли только что родилась в этом заброшенном доме? И что в тебе прозвучало: упрек или, как всегда, новая надежда?

Шли последние дни весны. Воздух густел от запахов, бликов, щебетания ласточек. Ранним утром солнце зажигало ярко-красные гирлянды весенних облаков, но колокольный звон разливался уже ленивее, утрачивал радостную прозрачность. Розовая пена цветущих кустов превращалась в серо-зеленую накидку, на веточках появлялись колючие завязи неизвестных мне плодов. В полдень майская жара, стекая с черепичных крыш, смазывала цвета, на площадках под платанами отчетливее очерчивала границы между светом и тенью. Весь город — крепостная стена, башни, дома, сады — утопал в медовой бездне лета, словно в жидком янтаре. Вечерами, под огромным диском луны, стрекотали сверчки, попрятавшиеся в закоулки ночи.

Я уже месяц ждал подтверждения назначенной год назад встречи.

Письмо не приходило, а продолжающаяся шесть недель забастовка работников почты в департаменте Буш-дю-Рон отсекла от страны целый кусок между Авиньоном и Марселем. Каждое утро я садился на велосипед и отправлялся за семь километров на почту в Фурк (провансальский Фурко — от латинского furca , что значит «вилы», а также «разветвление реки») — маленький городок на другом берегу Большой Роны. Дорога, окаймленная канавами, где в воде отцветали последние болотные ирисы, бежала по следам бывшей римской дороги среди невозделанных полей охряного цвета, пересекала Малую Рону по мосту XIX века и, оставив с правой стороны несколько заросших бурьяном пустых строений из песчаника, через полсотни метров после указателя наконец спускалась в долину. В ветреные дни по склонам, поросшим миндальными деревцами и купами олив, прокатывались волны матового серебра.

Письма не было. Приближалось время возвращения на родину, и надежда увидеться с Поэтом с каждым днем таяла. Я пускался в обратный путь, толкая велосипед в гору под катящимся по небу лимонно-огненным шаром безжалостного солнца.

Как-то утром я застал в монастырской галерее двух рабочих. Ночью гроза расшатала шиферные плитки, крыша протекла, вода проникла в библиотеку. Рабочие разговаривали между собой на местном диалекте. Некоторые слова показались мне знакомыми, мелодия с ударением в конце фразы напомнила школьное чтение, письма Сенеки, речи Цицерона. Внезапная ассоциация заставила открыть лежащий рядом на столе оправленный в позолоченную кожу том — старое французское издание «Божественной комедии», оставленное накануне датским переводчиком Данте, бородатым гигантом Оле Мейером. В конце XXVI песни страдающая в чистилище душа несчастного трубадура Арнаута (Арнальдо, Арно) Даниэля [72] Арнаут Даниэль — провансальский трубадур (конец XII в.). Итальянские трубадуры считали его своим учителем, а Данте назвал Арнаута Даниэля maestre dels trobadors (главой трубадуров) и обессмертил его имя в «Божественной комедии». , которого Данте высоко ценил, говорит на языке ок — угасшем языке этой земли: