Адам Водницкий - Провансальский триптих

Но гвоздем программы во время нашего пребывания в Кракове в январе 2013 года был ужин у Водницких в их квартире-мастерской в мансарде дома на Крулевской улице. Даже сейчас, когда пишу эти строки, я ощущаю волнение, схожее с тем, которое меня охватило, когда, одолев крутую лестницу, я наконец увидел небольшую фигуру Адама в светлом прямоугольнике настежь распахнутой двери… Мы обнялись, как давно не видевшиеся старинные знакомцы, и с порога завели беспорядочный разговор, осекаясь на полуслове и перескакивая с темы на тему, будто прервали беседу только вчера. Марыся, жена Адама, подвела нас к елке, которую специально не разбирали, чтобы показать Мартуше. У нас аж дух захватило от такой красотищи! Оказалось, это собственноручное творение хозяйки, скульптора Марии Ледкевич-Водницкой: каждый год она заказывает у бескидских гуралей пихту и, украсив старыми (подчас помнящими времена до Первой мировой войны) краковскими шарами, гирляндами и игрушками, превращает ее в великолепное рождественское древо — поистине необыкновенное произведение искусства. Пока мы восхищались елкой, на столе появился суп-крем из цукини (вот авторский рецепт Адама: 1 цукини и 2 картофелины отварить, добавить 3 треугольничка сыра La vache qui ri , сырое яйцо, прованские травы, ложку сметаны и все вместе перемешать в блендере), а на второе — медальоны из вырезки с тимьяном и медом (средневековое провансальское блюдо, подававшееся на папском дворе в Авиньоне), к этому — Chateau de Pibamon 2001, вино из Бандоля (сорт винограда «мурведр»), которое еще больше развязало нам языки. Мы говорили о загадочном городке, в «Черной Мадонне» зашифрованном буквой 3. (в городке этом я угадал Злоты-Сток в Клодзкой котловине), и об эссе Зебальда Campo Santo , о поэзии Бонфуа и контратеноре Филиппе Жаруски, о Пятикнижии Моисеевом в переводе на польский Цилькова и об «Арелате», заключительном томе провансальской трилогии, над которым Адам как раз работал, о кошках, детях и бог весть о чем еще… А Марыся с Мартушей носились на заколдованных метлах по всей квартире, игнорируя разделяющую их пропасть в семьдесят лет.

Потом мы еще несколько раз навещали Водницких в их всегда открытой для нас квартире, и всякий раз они чем-нибудь нас поражали: то чудесным букетом из веточек алычи, используемым в языческих обрядах ворожбы, то подарком для моей дочки — старомодными очочками в золотой оправе, которые Адам отыскал в антикварной лавке, то рециной из винограда сорта «саватьяно» (белое греческое вино, в которое добавляется смола алеппской пинии; о рецине писал Геродот) — этот подарок предварял наше посещение Кипра, по дороге куда мы заглянули к Водницким. В перерывах между встречами мы поддерживали связь, обмениваясь мейлами, а еще Адам присылал свои тексты — это позволяло мне шаг за шагом следовать за ним по его тропе, гадая, куда она приведет. Вначале по электронной почте поочередно приходили главы «Арелата» — автор словно бы на моих глазах складывал фрагменты своей провансальской мозаики, потом вышла книга (я написал к ней вступление в форме адресованного Адаму письма) — можно было подумать, это уже конец, да и сам Адам утверждал: он сказал все, что хотел, а если чего-то не сказал, то лишь потому, что либо не сумел, либо оно того не стоило… И баста!

Тем сильнее было мое удивление, когда некоторое время спустя я стал получать от него новые тексты, уже не о Провансе, хотя написанные в том же стиле (так, всякий раз по-разному, отражает свет драгоценный камень — в зависимости от угла, под которым смотришь), а тема их… Вот именно: какова тема? Сразу и не скажешь: в одном речь шла о несостоявшейся встрече, во втором — о поэте, как бы не совсем присутствующем, в третьем — о доме, которого нет. Постепенно до меня стало доходить, что это эссе о пустоте, которую невозможно заполнить, о людях, которых уже нет, и тем не менее они есть… Наконец пришло эссе «О памяти», я прочитал его раз, другой, третий, пока не понял: вот он — замок. Что тогда, в Конде, когда я только знакомился с творчеством Адама, первый снег был ключом к его писательскому методу, а сейчас Водницкий вручает мне замок, к которому тот ключ подходит. Этот замок (в обоих значениях слова, то есть и внутренняя твердыня, и замок к ней) — наша память… С ее помощью, утверждает Адам, можно лживую реальность превращать в правду воображения.

Ибо память никогда не воспроизводит, но создает реальность. Из хаоса жизни выкристаллизовывается собственный мир, где время бежит прихотливо, а пространства накладываются одно на другое, как в палимпсесте, благодаря чему фигуры из разных эпох появляются одновременно, будто просвечивая друг сквозь друга, где дома сохранились в открывающихся из окон видах, а люди — в оставшихся от былых времен креслах, где сны выкликают явь, а явь приходит во сне. Память, согласно Водницкому, единственный доступный нам источник знаний о нас самих; соответственно, путешествие в воспоминаниях — путь к самому себе, а поскольку прошлое не застывает раз и навсегда, но меняется по мере нашего от него отдаления, то и путешествие это заканчивается лишь с нашей смертью. Вот и не удивительно, что Адам продолжает писать, возвращаясь к себе прежнему, и извлекает из прошлого мгновения, дабы в слове запечатлеть их форму

Эссе «О памяти» открывает изданные в 2015 году «Анамнезы» [5] Анамнез (от греч. αναμνησις) — воспоминание. — сборник тех самых текстов, которые я читал порознь в присылаемых Адамом мейлах; теперь, объединенные под одной обложкой, они, словно камушки в мозаичном портрете, производят еще большее впечатление, поскольку, прочитанные как целое, представляют образ автора. Да, да, автора, ибо и в «Провансальском триптихе», и в «Анамнезах» — если внимательно вчитываться — видны черты Адама (вспомним картину борхесовского художника, который рисовал пейзаж, а получился автопортрет), их улавливаешь не только в ритме фразы, но и в фиолетовых тенях платанов на брусчатке арльских улиц, в описаниях еды и подборе цитат, в реалиях и снах. Достаточно прочитать несколько кусочков прозы Адама вслух, чтобы услышать его интонацию (речь не о манере расставлять акценты, но о внутренней логике, которая по-своему объясняет мир, делая упор на духовную, то есть извечную сторону жизни, а не на время, которое всего лишь форма существования материи…), как будто слушаешь его самого, сидя рядом с ним за столом. И понятно, что автор отнюдь не стремится себя обессмертить: Адам Водницкий слишком умен, чтобы верить в бессмертие человеческих творений, скорее, полагаю, ему хотелось бы (возможно, это не до конца осознанное желание) сохраниться в своем произведении, как в оссуарии, чтобы мы могли общаться с его духом в своих странствиях по жизни.