Иржи Груша - Чехия. Инструкция по эксплуатации

Это все еще был город сотни башен, но его новый шум уже не был в состоянии перекричать никакой глашатай. Хотя и здесь еще существовали ритуалы родом из Полички. В библиотеке Клементинум в астрономической обсерватории тоже имелся свой пожарник-наблюдатель. У него имелся флажок, и он размахивал им, когда били астрономические часы. А канонир на Градчанах ожидал его знака, чтобы поджечь запал пушки, чтобы пражане могли услышать грохот.

Тогда все останавливались и подводили свои часы.

Звезды все еще были в хорошем созвездии. Местный хронометр пока что еще не обслуживал Хронос, жестокий бог времени, пожирающих собственных детей. Оборудование в Клементинуме еще работало в рамках собственных циклов. Регулярность и спокойствие. Пугались только голуби. Они ненадолго взмывали в небо, чтобы через мгновение спуститься на землю. На Кампе их до сих пор очень много. А Мартину мог их кормить из собственного окна.

Проживал он неподалеку от Карлова моста и должен был стать новым Паганини. Не хватало только лишь одобрения преподавателей-репетиторов, но сам музыкант школьной рутине не поддавался. Как сын человека, работающего в башне, к верхним этажам он относился практично и знал, что это всего лишь временный адрес.

В комнатке башни время материализуется. Отсюда видно, что спокойствие тоже колеблется. И колебания вскоре создадут щели. К ним можно прикоснуться и записать в виде нот. Сыграть. Обычный интерпретатор, все время повторяющий одно и то же, здесь никак не справится. Зато композитор может все! Мартину видел вибрации жизни. А поскольку занимался композицией и вызывал впечатление упрямого, то вызывал насмешки и получал выговоры. Ведь в его поведении чувствовался успех, а у нас чего-то подобного не прощают. Мы обвиняли его в "непоправимой небрежности".

Только сам он уже не позволил держать себя в узде. Интерпретация стабильности не была его целью. Ему нравились вибрации. Происходящее здесь и сейчас, настоящее как резонанс. По-чешски слово praesens (настоящее время — лат.) переводится как очень красивое слово: přítomnost , означающее быть "при том". Подобное понятие времени относится к человеку как к шлюзу на реке, во всеохватном потоке существования. Это вам не немецкое Gegenwart — нечто вроде внимательности, стражи, охраны при чем-то — это соучастие.

Башня в Поличке была, возможно, морским маяком. Она научила Мартину релятивизировать перспективы. В конце концов, башни ведь тоже маленькие, если глядеть на них издалека. Ориентация — это, конечно же, так, но верить всего лишь в одно направление? Подобная вера для него всегда будет подозрительной.

Потому он не любил философствующей музыки, равно как и музицирующей философии. Ибо смыслы, которые уже кто-то излагал — это урны с прахом. Да, они полны, но уже не разгорятся.

Он предчувствовал, что древняя метафора "четкие следы, уверенный шаг" не совсем верна. Откуда и докуда вовсе даже не рифмуются, хотя очень многие европейцы этого пробовали. Происхождение и будущее — это не тождественные величины. Perfectum (совершенство) — это не futurum (будущее). Европейский перфекционизм, однако, завещал свою душу будущему. Мы, европейцы, ожидали от него спасения. Мы обожали священные книги о священном происхождении, которые обещали нам будущее. Таким образом, современность делалась какая-то нулевая станция. Упомянутый нами философ называл ее обычным пребыванием ( Dasein ), в то время как для достижения истинного бытия, существования ( Sein ) — его следует еще и заслужить. Великое "Там" контрастирует с малюсеньким "Тут", а история — это, якобы, путешествие от малых к великим горизонтам. Никакая иная культура не признала в качестве идолов стольких замученных людей, но и никакая из них стольких не воспроизвела.

Пока мы украшали их изображениями церкви, все выглядело нормально. Но потом мы пожелали их иметь, ничем не рискуя, и в светской жизни. В связи с чем наш перфекционизм начал производить национальных героев. А такого количества возвышенных существ без фальшивых документов создать не удалось. Чем более мы притворялись высшей властью, тем сильнее у нас вылезала солома из обувки, и из output мы творили input , заряжая им пушки будущего.

То же самое и на Градчанах. Когда, в конце концов, выстрелило, в небо сорвались голуби с Кампы, закружили над Влтавой, но когда уселись на земле, это уже была площадь не Радецкого, а Республики. Солдаты же, которы покидали Прагу с вокзала Франца-Иосифа, возвращались теперь на вокзал Вильсона.

Чешская Прага чувствовала себя прекрасно и кричала "ура". Вторая удивлялась и испытывала опасения. Ибо не за чем-то подобным она с энтузиазмом отправилась на большую войну! И музыкальное ухо молодого композитора должно было заметить этот раздражающий, окружающий шум. Все это походило, скорее, на храмовый праздник в Поличке, чем на оперу Вагнера в пражском театре, который теперь носит имя Сметаны.

Только слушалось это весьма даже неплохо. До тех пор, пока человек не относился ко всему этому излишне театрально или же как к очередному, подчиненному конкретной цели объяснению мира, в этом имелась информация, что музыка уже не намерена функционировать в качестве возбуждающего средства идеологического украшательства действительности, но желает заняться своей собственной красотой. Вот так, попросту. Как писал ее Мартину. Только вот его пражане этого не понимали.

Да, Прага проживала в политической эйфории, но ее горизонты были тесными. Открывалась она очень осторожно. Первые годы Чехословакии характеризовались желанием иметь в стране все то, чего еще вчера разыскивали в Париже, Лондоне или Берлине. Но для многих до сих пор только чешское означало красивое.

Мы, правда, не утверждали, будто бы "наша независимость оздоровит мир", но лозунг "только чешское красиво" звучал лишь чуточку скромнее. В Богуславе Мартину пражане не видели фигуры мирового масштаба, а всего лишь фигурку, притворяющуюся таковым. Поначалу его винили в том, что он не один из них. Ни чешский, ни красивый. И на сей раз не имелись в виду связи с Германией — как в случае Сметаны и других великих. Для нас Мартину был излишне французским или русским. Уж слишком будто Дебюсси или даже более чем Стравинский. Но сам он совершенно этим не беспокоился — в отличие от своего земляка из Литомышла — и только делал свое.

Этот "непоправимо пренебрегающий своими обязанностями" человек иронично и весело огрызался. Он написал до сих пор не известный и шокирующий пассаж: "Время у меня есть". Другими словами: у моей "при-том-ности" присутствия духа больше, чем у вас. В этом душа музыки. Ее никакие заборы ее не ограничивают, она же сама создает пространство для роста. Так что Мартину улыбался, и был он — с биографической точки зрения — musicus bohemicus . Как и столько чехов перед ним, когда отчизной композиторов еще была музыка, а не национальные государства.