С Гунаропуло - В туркменской степи (Из записок черноморского офицера)

Весть о нашем прибытии быстро разнеслась иго соседним аулам; толпа любопытных постоянно прибывала. Кадыр-хан пригласил нас в свою кибитку; внутри она была обтянута “паласами” (туркменский ковер), пол был устлан кошмами, а возле стен стояло [571]несколько тахт (род низенького диванчика без спинки), на которых лежали цилиндрические подушки. Мы с большим удовольствием разместились на этих удобных диванах и были очень довольны, что могли на время скрыться от утомительной жары. Войлок, прикрывающий нижнюю часть кибитки, был приподнят, и воздух свободно врывался внутрь. Пока Кадыр-хан хлопотал об угощении своих гостей, толпа туркмен со всех сторон осаждала кибитку, а старшины свободно входили в нее и, приветствуя нас, садились на пол. Через несколько минут принесли самовар. Некоторые из моих товарищей подтрунивали, что не мешало бы Кадыр-хану пригласить хорошенькую туркменку разливать чай; не успели остальные выразить одобреное такой прекрасной мысли, как в кибитку вошли две женщины: одна из них была жена Кадир-хана, другая — его племянница, очень миловидная девушка, лет 18-ти. Лица этих женщин были открыты, и они очень приветливо с нами раскланялись. Молодая девушка была в красивом, оригинальном костюме: в шелковой голубого цвета рубахе, о широкими складками на груди, в розовом шелковом бешмете (род гусарского доломана) и такого же цвета широких шароварах; ноги ее были обуты в кожаные туфли на высоких каблуках. Посредине кибитки они разостлали разноцветную скатерть, и молодая хозяйка очень искусно исполняла свою обязанность, разливая чай. Она собрала с тахт несколько подушек, положила их на пол и по туркменскому кодексу приличий пригласила нас занять места. Мы были убеждены, что женщины эти не понимают по-русски, а потому позволяли себе вслух восхвалять красоту молодой девушки; но мне показалось, что она поняла наш разговор, черные глаза ее быстро опустились вниз, а щеки покрылись ярким румянцем. Я спросил, как ее зовут. — Саала, — ответила она. С большим трудом мы могли объясняться с ней; хотя трудно, но можно было понять из ее разговора, что она девочкой жила с Кадыр-ханом на Астрабадской станции и выучилась там немного говорить по-русски. Вскоре явился и сам Кадыр-хан; за ним несколько туркмен несли в деревянных мисках плов, кибав, кислое молоко и несколько бутылок вина. Мы просили Кадыр-хана, чтобы он со своими домочадцами и старшинами также принял участие в общей трапезе. Как видно, Кадыр-хан в присутствии своих соотечественников не хотел совершенно изменить своих обычаев; видимо только ради нас появилась одна надломленная ложна, которая переходила по очереди в наши руки, туркмены же ели руками. Чтобы не обидеть хозяина, мы не должны были отказываться ни от одного из национальных блюд, которые, не имея при том [572]никакого аппетита, испробовали не без некоторой брезгливости, глядя на тщательное облизывание туркменами своих пальцев. К счастью, нас выручил неожиданный случай и дал нам возможность, не обижая хозяина, отказаться от тяжелого для нас туркменского хлебосольства.

На дворе, у самой кибитки, мы услыхали необыкновенный шум. Выйдя, я увидел какого-то туркмена без папахи, с расстроенным лицом, который видимо желал пробраться сквозь толпу в кибитку. Он обратился ко мне с умоляющим лицом и, делая отчаянные жесты, что-то говорил; оказалось, что лошадь задела копытом по голове его сына, и он просит доктора оказать ему помощь (туркмены знают, что на военном судне есть доктор). Мы, конечно, тотчас же распорядились послать шлюпку на шхуну за доктором, а сами отправились к месту происшествия. Подав раненому первоначальную помощь, мы велели перенести его в кибитку. Скоро приехал доктор и перевязал рану. Ребенок почувствовал облегчение и начал говорить. Нужно было видеть при этом радость его матери, которая со слезами на глазах бросилась к нам и целовала наши платья.

Присутствие наше в ауле видимо доставляло большое удовольствие туркменам, они не оставляли нас ни на минуту и следили за каждым нашим движением. Когда мы входили в некоторые кибитки, то находили там только женщин и детей; женщины смотрели на нас и посмеивались; очень немногие при появлении нашем закрывали слегка свои лица. Туркменские женщины очень трудолюбивы и оказывают большую помощь своим мужьям. Более всего они занимаются выделыванием паласов и кошм, которые в значительном количестве расходятся по Кавказу и отвозятся даже на ярмарку в Нижний Новгород. В одной кибитке мы застали за работой 10 девушек; это была в небольшом виде своего рода фабрика: 4 из них пряли шерсть, a остальные выделывали паласы; когда мы вошли, они с любопытством осматривали нас и, перешептываясь между собой, спокойно продолжали работать. Туркменские женщины пользуются гораздо большей свободой, чем женщины других восточных народов. Туркмены почти не придерживаются полигамии, редко кто из них имеет двух жен, и поэтому их женщины и в семье пользуются более солидным положением. Туркмену бросить свою жену и жениться на другой без серьезной причины вовсе не легко; но неверной жене, а также ее любовнику, большей частью угрожает смерть.

Кадыр-хан не желал нас скоро выпустить из своего аула, он просил нам опять зайти к нему, чтобы выпить кахетинского вина. Он пил за здоровье каждого из нас, и в конце концов так развеселился, что велел принести [573]трехведерный бурдюк вина и отдал его туркменам; при этом мы от души хохотали, смотря на происходившие перед нами довольно комические сцены: туркмены пили вино прямо из бурдюка и вырывали его друг у друга, и если кто-нибудь из них долго держал во рту трубочку, которая была вставлена в бурдюк, то его сейчас же со всех сторон толкали, начиналась драка, бурдюк переходил в следующие руки, и опять повторялась та же история.

Когда мы собирались уже отправиться на шхуну, Кадыр-хан подошел ко мне и просил переговорить с ним, для чего и повел меня в другую кибитку, стоявшую в нескольких шагах; стены ее увешаны были дорогими ружьями, шашками и кинжалами. Когда мы с ним заняли места, Кадыр-хан, прежде чем начать говорить, несколько секунд, мрачно насупив свои густые седые брови, пристально на меня смотрел и глубоко вздохнул; он прошептал несколько слов, упоминая Аллаха. Я весь превратился в слух, ожидая, что окажет мне Кадыр-хан после такого странного вступления.

— Когда я был у тебя на шхуне, — начал он, — ты сказал, что поедешь в Ташер-Ват-Кала.

— Да, — ответил, я, — и, вероятно, поеду очень скоро.

— У полковника Столетова, — продолжал Кадыр-хан, — служит хан Дундур (Дундур служил в отряде полковника Столетова и был посредником для переговоров с туркменами).

Я заметил, что, произнося имя Дундура, Кадыр-хан задрожал, и лицо его даже сделалось неприятно ох выражения гнева и злости.