С Гунаропуло - В туркменской степи (Из записок черноморского офицера)

— Наконец добрались! — сказал Малама.

В небольшой лощине замелькали огни, просвечивающие из прозрачных палаток наружу. Мы спустились в лощину, огни исчезли, показался редут, на котором двигались взад и вперед силуэты часовых.

— Кто идет? — послышался голос.

Мы обменялись паролем и въехали в укрепление. Воинский начальник, штабс-капитан Якубовский, пригласил меня и Маламу в свою кибитку. На другой день утром мы продолжали свой путь. Укрепление Мула-Кари расположено было на средине пути между Михайловским заливом и Ташер-Ват-Кала. Нам оставалось проехать еще 23 версты. Путь этот не представлял неудобств нашей предшествовавшей поездки. Около десяти верст мы ехали по довольно твердому грунту, потом, хотя дорога наша изменилась немного к худшему, но все-таки не было тех ужасных глубоких песков, из которых с трудом могли выбираться лошади. Самым заметим и верным маяком места, к которому мы двигались, была гора Большой Балхан, недалеко от западного подножия южной оконечности которой был разбит лагерь. Ташер-Ват-Кала расположен в балке и открылся перед нами в расстоянии одной версты. Я был немало удивлен, [577]увидев в самом лагере густую зеленую рощу, резко выделявшуюся на желтом фоне песчаной степи. Возле лагеря нас встретило почти всё офицерство, обрадованное в ожидании получения новостей, писем или посылок. Трудно было в этой местности найти более выгодные условия для расположения лагеря. Некоторые офицеры выстроили себе своими средствами небольшие каменные домики; каждая рота имела свою пекарню и общую, довольно удобную баню. Над небольшим ущельем, тянувшимся вдоль лагеря, на протяжении ста сажен, стояло полуразрушенное четырехугольное каменное строение до 60 футов длины и до 40 футов ширины; к какому времени оно принадлежало, трудно определить. По преданиям, оставшимся у туркмен, внутри этих глухих стен когда-то, в отдаленное время, томились неверные туркменские жены. Само название этого строения Ташер-Ват-Кала, что означает каменная женская крепость, делало несколько правдоподобным такое предание. Отряд не щадил этой археологической древности; стены быстро уничтожались для более существенных построек. Одно из самых главных удобств, которым пользовались войска, была прекрасная ключевая вода; она пробивалась в ущелье в нескольких местах и образовывала небольшой ручеек; тут же около ущелья вырыт был бассейн, который служил купальней, но я заметил, что не все охотно купались в этой воде, так как в ней обитало много пиявок.

Начальник отряда, полковник генерального штаба Столетов, употреблял все зависящие от него меры, чтобы поддержать дружественные отношения с туркменами, и своей корректной политикой с ними действительно склонил их на свою сторону, приобрел безусловно себе доверие туркмен, входивших в какое либо соприкосновение с отрядом. Туркмены эти, по первому требованию, если только было для них возможно, доставляли верблюдов, служили хорошими проводниками, сами, по своему желанию, нанимались работниками и оказывались честными и трудолюбивыми людьми. Они нередко, без всякого с нашей стороны надзора, отвозили на верблюдах доставляемый на судах провиант и все тяжести отряда к месту пребывания войск. В Ташер-Ват-Кала существовали особые склады, из которых выдавались за самую ничтожную плату, а некоторым бедным туркменам и даром, крупа, мука, масло, сахар и чай. Кроме того, всякие оказанные с их стороны услуги щедро оплачивались; но эти же самые туркмены, впоследствии, как читатель увидит ниже, чуть не искрошили своего благодетеля, и только одной слепой случайности был обязан полковник Столетов, что избежал их фанатической мести.

Главная забота отряда состояла в том, чтобы приобрести как можно более верблюдов. Покупкой их исключительно [578]занимался хан Дундур, который состоял при начальнике отряда. Ни один туркмен не производил на меня такого неприятного впечатления, как эта личность: высокий, тощий, с апатичной физиономией, он походил скорее на киргиза, чем на туркмена: много хитрости и лукавства скрывалось в его вечно исподлобья смотрящих глазах. Его не любили все в отряде, исключая начальника отряда, который, вероятно, усматривая во влиянии этого хана на туркменов некоторую выгоду для отряда, доверялся ему; если б он мог предвидеть, чем отплатит ему Дундур за такое доверие, то, без сомнения, он бы тогда же его повесил. На другой день нашего приезда капитан Малама велел позвать к себе в кибитку Дундура, чтобы отдать ему краны (стоимость крана — 30 копеек. Наших бумажных денег туркмены не брали) для покупки верблюдов; хан вошел и едва кивнул нам головой; во взглядах и движениях его проглядывало нахальство; видно было, что он сознавал свою силу, конечно, истекавшую из расположения к нему начальника отряда. Капитан Малама показал ему на холщовый мешок, наполненный кранами; определив сумму, он предложил Дундуру проверить самому; тот высыпал краны на кровать Маламы, начал быстро считать их, беспрерывно произнося какие-то гортанные звуки. Верблюды каждый день пригонялись туркменами по несколько десятков. Как-то хан пришел объявить, что купил 15 верблюдов и заплатил за каждого по 450 кранов; такая высокая цена изумила нас. Мы пошли посмотреть на это приобретение и немало были удивлены, увидев тощих и хилых верблюдов. Такой крайне возмутительный поступок заставил Маламу приказать хану взять обратно деньги у туркмен. Кроме того, что Дундур получал довольно большое жалованье, ему делали богатые подарки, и он пользовался съестными продуктами. Дундур вообще простирал свою цепкую руку ко всему и не просил, a требовал все, что ему было нужно; в случае же отказа он грозил оставить лагерь. Я сам присутствовал при том, как он приходил или присылал своих слуг к капитану Маламе требовать несколько голов сахару и фунтов чая, под предлогом, что к нему приехали гости, которых он должен одарить и сделать достойный его сана прием. Дундур, как видно, задался мыслью, как можно больше нажиться, и удачно достигал своей цели до последнего момента. Заметив же, что его плутни начали обнаруживаться, он поспешил скрыться из лагеря.

Однажды вечером мне случилось остаться одному в кибитке; в ожидании Маламы я читал газету. Было около десяти часов; в лагере наступила тишина; вдруг я увидел просовывающуюся в дверцах кибитки, согнувшуюся в дугу фигуру [579]Дундура; я почувствовал неприятное ощущение вроде того, какое чувствуется при приближении отвратительной гадины, ослабившееся, когда вслед за ним вошел толмач. Я сказал переводчику, чтобы он спросил Дундура, “не понадобилась ли ему голова сахара”. Дундур по выражению моего лица заметил насмешку в моем вопросе и ответил, что у меня он ничего не желает просить, и уже собирался уйти, когда я попросил его и толмача остаться на несколько минут, говоря, что капитан скоро придет. Я спросил Дундура, знает ли он Кадыр-хана. Мне не случалось еще видеть такого устремленного на меня, выражавшего гнев, взгляда; казалось, зрачки его глаз хотели выскочить, так пристально обмеривал он меня с головы до ног. Мне кажется, что если б он мог безнаказанно меня убить, то не задумался бы вонзить в меня свой кинжал, рукоятку которого уже обхватила его дрожащая рука. “Ты был на Челекене?” — спросил он меня через переводчика. He говоря ни слова о моей беседе о Кадыр-ханом, я стал хвалить красоту Саалы, советовал ему побывать на Челекене и дал ему заметить, что бывший враг его уже не питает к нему прежней вражды. Этот грубый, жестокий, необузданный дикарь чуть не со слезами на глазах просил меня рассказать ему, что я знаю о предмете его страсти. Но к большому моему удовольствию и видимо к немалой досаде Дундура, поморщившегося при необходимости прервать нашу беседу, в кибитку вошел Малама… Что было дороже для Дундура — несколько фунтов табаку, который он выпросил у капитана, или рассказ мой о Саале? Вероятно, последнее. Уходя и прощаясь со мною, он в первый раз приложил ко лбу ладонь.