Роман Устинов - Индия наизнанку

Тут, возле озера Госайкунд, я встретил одного такого святого, уже не первый год сидевшего в заточении в каменной, неотапливаемой избе с земляным полом.

Возле нечесаного, нестриженного бабы, обмазанного сажей, был разбросан священный пепел, а сам баба был завернут в шерстяной плед. Проводя основную часть своей практики в сидячем положении, он почти никуда не двигался и не выходил, почти не питаясь и изредка подходя к озеру набрать воды. Помимо этого, в его духовную практику входило ежечасное оглашение окрестностей кукующими звуками.

— Ку-ку! — доносилось из каменной хижины бабы каждый час, днем и ночью.

Поначалу я решил, что это мой попутчик, мерзнувший от холода в палатке, решил согреться подобным образом. Но наутро мне объяснили происхождение этих звуков.

На следующий день я, привлеченный кукующими вибрациями, решил навестить святого. Местные и знающие люди советовали приходить к нему с подарком, желательно с таким, который можно скурить. Ничего похожего у меня не имелось, но я прихватил пакет с печеньями для бабы.

— Хашшшишшшш? — зашипел баба, завидев меня.

— Нет, увы, это всего лишь печенье, баба! — разочаровал его я…

Баба расстроенно отвернулся.

Увы, баба не знал никакого, даже, кажется, своего родного непальского языка. На английском он мог сложить лишь несколько фраз.

Я не стал мешать духовной практике бабы, оставил ему печенья и удалился, подивившись, в каких условиях, а главное, в каком явно не-индийском холоде он живет. Что ж, эти годы в заточении на высокогорье должны были превратить бабу, посредством отказа от мирских благ и беспрерывного кукования, в настоящего гуру, и после этой сложной практики он должен был отправиться в какой-нибудь монастырь, чтобы провести там остаток своих дней.

В этот же день, к вечеру, нам довелось наблюдать другую картину. Мой замерзший в палатке попутчик перебрался в нашу хижину, и мы вместе стали свидетелями того, как внезапно, ни с того ни с сего, молодой работник нашего постоялого двора рухнул на пол. Его стала бить какая-то трясучка, он закатил глаза и не мог ничего произнести. Хорошо, что среди восходителей нашлись врачи и смогли оказать ему первую помощь, по крайней мере, вытащили язык из глотки, чтобы тот не задохнулся. Работник, упавший в обморок, по всей вероятности, поймал горную болезнь или стал жертвой эпилепсии — никто толком понять не смог. Надо же, от горной болезни не застрахован никто, даже тот, кто проводит на этих высотах долгие месяцы в году. Да и сам парень выглядел молодым — чуть старше меня — и крепким.

Размышляя о мимолетности человеческой жизни — ведь тот непалец мог запросто погибнуть, если бы никто не помог ему вовремя, мы спускались назад.

На пути вниз погода совсем поменялась и за утренним коротким солнцем, со стремительной скоростью набегали облака, пожирая все вокруг, и сразу становилось тесно, холодно, неуютно. Облака набегают снизу таким образом, что поначалу их можно наблюдать где-то внизу у себя под ногами, а через десять-пятнадцать минут они полностью тебя обволакивают, и мгновенно наступает холод.

Несмотря на малое количество солнечных лучей, мне удалось сжечь свое лицо так, что кожа стала слезать лохмотьями с моих щек, лба и носа.

Через неделю после старта, облезающий, но счастливый, я, надолго прощаясь с Гималайскими горами, вернулся в Катманду.

Последний поход по Гималаям приказал долго жить моим очередным кедам.

И как я ни штопал свою, уже четвертую с момента въезда в Непал, пару, для возвращения в Москву опять пришлось покупать новые. Как ни крути, а найти качественную повседневную обувь в этой стране подделок и самопального текстиля — проблематично. Суммарно, уже пятые по счету семидолларовые кеды за последние три месяца красовались на моих ногах. Каждой пары хватало всего на пару недель — таков уж рельеф местности: камни, горы, постоянные спуски и подъемы. И даже моя бесконечная поддержка местных обувных дел мастеров не помогала: новых швов хватало буквально на несколько дней носки.

Пару последних дней в Катманду я провел в походах по магазинам, закупая одежды фальшивых марок и прочие сувениры. За исключением этих забот, из дома я не выходил, залечивая свое обуглившееся на солнце лицо и помогая родителям Соню по хозяйству, за поливкой грядок и переборкой риса.

Наконец, настал день отлета.

Забастовка в городе заканчиваться не собиралась, автобусы не функционировали, и поэтому в единственный международный аэропорт Непала — Катманду, мне пришлось идти пешком, часа три. Меня провожали пустые улицы с редкими торговцами. На мое счастье, работники авиакомпаний не бастовали, да и летел я индийскими, а не непальскими авиалиниями; мой рейс даже не задержали.

Впервые за всю жизнь, за больше, чем полсотни перелетов, мой рейс не был московским — ни начальной, ни конечной точкой моего маршрута Москва не значилась: из Катманду я летел в Дели. С тех пор, как развалился Союз и «Аэрофлот» перестал быть самой мощной авиакомпанией мира, в начале девяностых, прямые рейсы из Москвы в Катманду отменили, и я летел с пересадкой.

За окном открывался, пожалуй, самый красивый вид на Эверест: девятитысячный горный массив, хоть и лежал немного ниже нашей железной птицы, летящей на высоте десять тысяч метров, выглядел сурово и гораздо внушительней хлипкого самолета. Его вершины нависали над облаками и над всем миром, показывая пассажирам, кто в этом мире хозяин. Тем временем, с разных сторон, на этот Эверест ползли люди, пытаясь его покорить, но разглядеть их было невозможно, из-за масштаба.

Тут, на высоте десяти тысяч метров, где-то между Непалом и Индией, уже запахло Россией. Какая-то русская склочная тетка, уж не знаю, как попавшая в этот самолет, пыталась на жутком английском впарить индусу-стюарду свои непальские рупии и купить самолетный корм. Ей не приходило в голову, что рейс индийский, и расплатиться в нем непальскими фантиками попросту невозможно. Она еще больше злилась и ходила по проходу, удивляясь, почему ее не понимают.

— Неаполи рупиз — окей?? — негодовала она.

Индус вполне резонно отказывался ее понимать, тем более что рупии она не демонстрировала, а лишь размахивала руками и удивлялась тупости стюарда.

Мешать я не стал. Объяснять, что Неаполь и Непал — это разные вещи, и в Неаполе не водятся рупии, было так же бесполезно, как втолковать ей, что самолет индийский, а не непальский. Язык Саи Бабы в помощь. Я отвернулся к иллюминатору и стал наслаждаться уплывающим Эверестом.