Сергей Безбородов - На краю света

К середине мая на крышах наших домов уже повисли длинные сверкающие сосульки. Собаки шлялись с высунутыми от жары языками. Шерсть на собаках сбилась, словно прелый войлок, и болталась бурыми клочками. Эту шерсть они обдирали с себя, катаясь и ползая по снегу, обтираясь об углы домов или просто выкусывая зубами и вычесывая лапами. Она всюду валялась вокруг зимовки — рыжая, бурая, черная, грязно-серая шерсть.

Лед в нашей бухте потрескался и раздался. Наступили совсем теплые, туманные дни, а ночи были тихие, черные и глухие, как бывает на Большой Земле перед ледоходом.

Уже совсем нельзя было ходить по снегу в валенках, — валенки сразу промокали насквозь, и Боря Линев уже варил в салотопке какую-то особую смесь из нерпичьего сала и стеарина для смазки кожаной обуви.

Вечером 25 мая я работал со Стучинским в фотолаборатории магнитного павильона. Сначала мы проявляли длинные ленты магнитограмм, потом стали печатать снимки с негативов Гриши Быстрова. В фотолаборатории было жарко и душно, мы накурили, пахло гипосульфитом, от красного света болели глаза. Около часа ночи я встал с табуретки.

— Довольно. Больше не могу. Устал.

Стучинский остался в лаборатории, а я вышел в сени и оттуда на высокое крыльцо павильона.

Была черная, сырая ночь, полная каких-то весенних шорохов и запахов. Я постоял на крыльце. И вдруг мне на щеку упала теплая капля. Я протянул руку. Несколько капель упало на мою ладонь.

— Дождь! Неужели дождь?

Я сбежал с крыльца.

Да, шел дождь! Мелкий, беззвучный, теплый дождь! Блестели фарфоровые изоляторы на стене павильона, блестела крыша, а снег стал совсем серый.

Я стоял под дождем, сняв шапку. Теперь я уже слышал, как он шуршит по сугробам, как монотонно и тихо долбит в крышу, как ударяются капли о мою одежду.

Медленно-медленно я побрел к домам, радостно и взволнованно повторяя вполголоса:

— Дождик! Дождик!.

А дождь все усиливался. Крыши домов уже сверкали, как лакированные, дождь стегал косыми длинными спицами, и справа, там, где в густой черноте должны быть утесы и скалы плато, что-то гудело и шумело, как на плотине.

Я вбежал в наш домик. По крыше и по стенам звонко и дробно стучал дождь.

Мокрый, счастливый, я промчался прямо в нашу лабораторию, схватил наблюдательскую книжечку, чтобы отметить в ней первый весенний дождь. Внизу на страничке с пометкой: «25 мая, пятница», уже стояла большая черная точка. Черной точкой метеорологи обозначают дождь.

Удивленный, я смотрел в развернутую книжечку, когда сзади меня послышался какой-то шорох. Я обернулся. В дверях лаборатории стоял улыбающийся Ромашников. На отлете, в растопыренных как-то по-дамски пальцах, он держал дымящуюся папиросу.

— Уже записал, записал, — тихо сказал он, — такую радость, да не записать…

— Ромаша, значит, правда весна?

Он засмеялся, пожал плечами.

— Во всяком случае — температура положительная..

Дождь шел весь следующий день. Совсем съежились и как-то сморщились сугробы, наши дома вдруг выросли, крыльцо у бани отмылось до блеска, и кое-где на склоне, позади радиорубки, уже чернели голые камни. А к вечеру в Британском канале уже виднелась длинная черная лента чистой воды.

Под дождем, сверкая мокрыми резиновыми рубахами, весь день сегодня неторопливо ходили по берегу каюры, — откапывали из-под рыхлого, мокрого снега лодки, таскали багры, уключины, весла.

А наутро ударило из-за горы Чурляниса такое веселое, яркое, горячее солнце, что задымились мокрые крыши домов. Все зимовщики высыпали на улицу, по-весеннему одетые, в расстегнутых рубахах. А Костя Иваненко, завидя нас с высокого крыльца радиорубки, через всю зимовку закричал веселым, звонким голосом:

— Идите ручьи смотреть! — и показал куда-то в сторону, где блестели под солнцем крутые, как арбузы, голые черные камни.

Позади радиорубки гремели, булькали, журчали ручьи. Они сбегали со склонов плато и то уходили глубоко под снег, то снова выскакивали из-под какого-нибудь камня.

Мы принялись расчищать им дорогу, освобождать от мелких камней и мусора их глубокие, извилистые русла, возились и болтались в воде, совсем как маленькие ребятишки.

— Смотрите-ка, что это с Буянами? — вдруг сказал Вася Гуткин. — Какая-то веселенькая вещичка!

Вдали, около белой, отмытой дождем стены Торгсина, возились, яростно копали снег, тявкали и скулили все четыре Буяна.

Мы подошли к Буянам. Завидя нас, они принялись еще усерднее рыть снег, далеко отбрасывая его сильными, длинными лапами и ежеминутно нюхая яму. Где-то глубоко под снегом глухо шумела вода.

Буяны родились прошлой осенью. Первый раз в жизни они видели и слышали весенние ручьи. Живой шум и возня весенней воды обманули молодых Буянов. Они решили, что там, под снегом, сидит какой-то, еще невиданный зверь, которого можно откопать, стоит только покрепче упереться в снег задними лапами и быстро-быстро, изо всех сил царапать когтями рыхлый, легкий снег.

Все вчетвером они рыли одну большую широкую яму. Через час они докопались до ручья, который быстро бежал меж камнями по мерзлому грунту. Все четыре Буяна залезли в яму так, что сверху торчали только четыре пары задних лап и четыре пушистых хвоста, и долго жадно и звонко лакали студеную чистую воду.

— А ведь и мы могли бы теперь без хлопот попивать такую-же прелестную водичку, — задумчиво сказал Вася Гуткин.

Гриша Быстров насторожился.

— Какую водичку? — спросил он. — Из ручья, что ли?

— Ну да, из ручья, — ответил Вася. — Видишь, сколько воды зазря пропадает, а мы с водой маемся. Изобрел бы что-нибудь.

Гриша хмыкнул, покрутил головой, осмотрелся по сторонам.

— Ручья подходящего близко нет, — сказал он. — Был бы ручей — другое дело. А все-таки надо подумать, — может чего-нибудь и соорудим..

На другой день с утра Гриша побежал в склад при радиорубке, оттуда в Торгсин, из Торгсина зачем-то полез на чердак старого дома. Весь день он озабоченно бегал по всей зимовке, копал в снегу ямы, белой эмалированной кружкой пил из всех ручьев воду и до того напился водой, что, когда пробегал мимо, слышно было, как в животе у него тяжело бултыхается вода. Он собрал со всей зимовки и свалил у ручья за Торгсином целую кучу железного лома. Потом он о чем-то долго совещался с Васей Гуткиным.

Я стоял на крыше большого дома и прочищал механизм анемографа, когда увидел их обоих, направляющихся к Торгсину. Вася решительно шагал впереди, а Гриша покорно брел немного сзади.

— За мешками с пшеном и лежит, — громко говорил Вася Гуткин, оборачиваясь к Грише. — Как войдешь, по правой руке. Вот сейчас сам увидишь. Что же ты сразу-то не спросил, чудак человек? А я смотрю — ищет, ищет чего-то, а чего — не знаю.