Сергей Безбородов - На краю света

— А про торосы-то расскажите! — раздался чей-то сипловатый голос.

Я оглянулся. Боже мой! неужели это Гриша?

Вместо юркого, чистенького, всегда очень опрятно одетого Гриши Быстрова, развалясь на стуле, сидел около буфета черномазый, с татарскими редкими усишками, с всклокоченными волосами бродяга.

— Гриша! — закричал я. — Да что же это с тобой случилось? Тебя же мать родная сейчас не узнала бы.

А вот и Боря Линев — обветренный, загорелый, похудевший.

— Борька, ты?

— Я, — захохотал Боря. — Как юный пионер.

— Да что же ты тощий-то какой?

— Отощаешь, — сказал Боря. — От такой работки и ноги протянуть можно, не то что отощать.

Наумыч громко захохотал:

— Он у нас за коренника был. Как на ровное место вышли, сейчас и запрягли Борьку в самолет. Симочка хвост тащил, а мы с Гришей вроде пристяжных — плоскости.

Боря Линев махнул рукой.

— Это-то ерунда. Меня торосы совсем угробили. До сих пор правой рукой не пошевельнуть. — Боря тряхнул головой. — Охотничьим-то ножом рубить торосы! Их чертей, аммоналом еле-еле взять можно, а тут — ножом. Наумыч хитрый, он себе топор забрал, Гришка — лопату, а нам с Симочкой пришлось ножами…

Сейчас же после завтрака все, кроме «слабосильной команды» — Ромашникова и Савранского, двинулись к мысу Медвежьему за самолетом.

Был крепкий мороз, дул северный ветер, и даже дух захватывало от сухого, студеного воздуха.

Изуродованный, облепленный снегом, с разбитым в щепки пропеллером, с изорванной в лоскуты обшивкой, стоял на льду самолет.

Мы обвязали его веревками, на концах сделали петли-лямки и впряглись в них, как бурлаки, которые тянут на бечеве груженые барки. Несколько человек приподняли хвост самолета, те, кому не хватило мест у веревок, стали к плоскостям.

— Раз, два, дружно! — закричал Вася Гуткин.

Самолет дрогнул и пополз по гладкому, ровному снегу…

Через два часа он уже стоял в ангаре, из которого только полтора месяца назад, весело гудя сильным мотором, он легко, своим ходом сбежал на лед бухты. Тогда это была красивая, сильная машина. А теперь в ангаре стоял разбитый, изувеченный, ни на что не годный инвалид.

На следующий день, 6 апреля, вышел экстренный выпуск нашей стенной газеты «Осада Арктики». Номер был богато иллюстрирован фотографиями Гриши Быстрова. На одних фотографиях заиндевевшие люди рубили топором, лопатой, охотничьими ножами высокие ледяные торосы. На других — те же люди, вытаращив от натуги глаза, тянули за веревки, привязанные к хвосту дыбом стоящего самолета; на третьих — копали снег; на четвертых — впряглись вместе с собаками и, наклонившись так низко, что руки их свисали до самого снега, тащили по белому полю осевший на один бок самолет.

А вместо передовой был помещен рассказ Бори Линева, под названием: «Мы у цели..»

День 27 апреля был первым настоящим весенним днем. Ярко светило с безоблачного синего неба высокое солнце, как-то особенно хлопотливо сновали птицы, и их обеспокоенные голоса и их суета напоминали весенний гам и возню грачей в еще голых, черных деревьях там, на Большой Земле.

Пять с половиной градусов мороза — но такая теплынь, так печет солнце, такой мягкий и влажный ветер тянет с юга, оттуда, где сейчас, наверное, уже чистая вода, свободное море, что все мы целый день ходим без шапок, без рукавиц, в одних свитерах.

Перед вечером Боря Линев заметил в бинокль далеко, у Скот-Кельти, на льду какую-то черную точку. Мы долго, по очереди, смотрели на эту точку в Борин бинокль, строя всевозможные предположения, что бы это могло быть.

— А может, это нерпа? — неуверенно сказал наконец Желтобрюх.

— Может, это и нерпа, — согласился Боря Линев. — Пожалуй, что правда — нерпа. Пойти, посмотреть, что ли?

Как были — без шапок, в одних фуфайках — мы спустились на лед бухты и зашагали к Скот-Кельти.

Это, действительно, была нерпа. Еще издали мы увидели, как она то и дело поднимала маленькую круглую головку, посматривала по сторонам и снова укладывалась на лед.

Нерпа видит очень плохо. У нее плохое, слабое зрение, но зато она превосходно слышит. Лежа на льду, она каждую минуту поднимает голову, прислушивается и озирается по сторонам — не крадется ли к ней медведь. Убедившись, что все вокруг спокойно, она снова ложится. Но долго дремать ей нельзя — медведь может подобраться в любую минуту. И нерпа снова поднимает голову. И так без конца, целый день, пока она греется на солнце, она ежеминутно вскидывает голову и озирается.

Мы остановились метрах в ста от нерпы и долго наблюдали за ней. Потом смело, хрустя снегом и громко разговаривая, пошли прямо на нее, и только тогда, услышав наше приближение, она проворно нырнула в лунку.

Лунка была круглая, величиной с большую тарелку, а рядом с лункой был скользкий подтаявший, обледенелый снег. Здесь целый день лежала нерпа. Она всегда лежит у самого края лунки, чтобы в случае опасности в одну секунду успеть соскользнуть в воду.

Под водой она может пробыть очень долго — час, а то и больше, и ни за что не вынырнет в той лунке, возле которой ее вспугнул охотник.

И охотник, который хочет убить нерпу, должен метко стрелять. Даже смертельно раненая, она успевает нырнуть в воду и уже там подо льдом подыхает. Надо, чтобы выстрел охотника положил ее на месте.

Эскимосы никогда не бьют нерп из ружей. Они охотятся на них с ножами, палками и копьями. Эскимосы ухитряются подкрасться к нерпе вплотную и убить ее наповал, с одного удара.

Мы так охотиться не умели. Много нерп у нас ушло под лед подраненными, многие совсем не подпустили к себе даже на ружейный выстрел.

Редко-редко только самым настойчивым и метким нашим охотникам удавалось застрелить хоть одну из них.

В конце апреля на льду нашей бухты поселилось целое семейство нерп. Каждый день мы видели теперь и у Рубини и у Скот-Кельти точно валяющиеся на снегу черные обгорелые головешки. Это были нерпы.

Но они радовали нас не потому, что это была заманчивая добыча для охотника. Нерпы были самыми верными вестниками наступившей весны.

— Уж если нерпы появились, — говорили мы друг другу, — значит, уже настоящая весна, значит, уже скоро и бухта вскроется!

И верно — прямо на глазах темнел и оседал снег вокруг наших домов, точно это опускалась, оседала земля. Уже из-под снега показались крыши, и даже кое-где торчали верхние планки оконных рам. Ноздреватые, как пропитанный водой сахар, стояли сугробы; совсем стаял снег с утесов нашего плато, и черная, без единого снежного пятнышка, угрюмо возвышалась Рубини.