Сергей Безбородов - На краю света

Машина не шьет. Я вынимаю челнок. Я помню, что мама постоянно возилась и воевала с челноком. Наверное, все дело в этой сверкающей хитроумной лодочке, ловко смонтированной из полированных кусочков металла.

Через всю лодочку наискось идет узкая щелочка, а сверху зачем-то припаяна плоская изогнутая пластинка. Внутри лодочки лежит маленькая шпулька.

«Щелочка, наверное, сделана для нитки, — думаю я и кое-как пропихиваю в нее свободный конец намотанной на шпульку нитки. — А может быть, это надо было как-нибудь по-другому сделать?»

Я обшариваю все ящики машины. Не завалилось ли где-нибудь руководство? Но руководства нигде нет. В ящиках лежат гвозди, револьверные патроны, куски кожи, банки от лыжной мази.

Я запихиваю челнок обратно, наугад подкручиваю какие-то винтики и опять пробую шить. Теперь нитка рвется сразу, как только я начинаю работать ногами.

Опять ничего не выходит.

Я сижу в кают-компании около машины и с горечью думаю: неужели нельзя было изобрести эту штуку попроще и так, чтобы она шила? Я опять вытаскиваю челнок, со злостью верчу его в руках, совершенно не понимая, что же мне с ним делать.

Снова я вынимаю из челнока шпульку. Нет, все, кажется, в порядке. Может быть, неправильно вставлена иголка? Нет, кажется, и здесь все в порядке.

Так проходит полдня. Я хожу по комнатам и у всех спрашиваю: не умеет ли кто-нибудь шить на ножной швейной машине?

Оказывается, что все, кроме меня, умеют. Все по очереди подходят к машине, бойко садятся, начинают топать по педали ногами, машина взвизгивает, нитка рвется. Тогда оказывается, что шить никто не умеет.

Около машины собирается целая толпа обескураженных людей. Проклятая машина стоит, как ни в чем не бывало.

— Надо смазать, — неуверенно говорит один.

— Смазка ни при чем, — угрюмо отзывается другой.

— Хорошо бы ее, чорта, разобрать и посмотреть, что там у нее внутри. Наверное, что-нибудь соскочило.

— Конечно, разобрать! Нечего на нее смотреть!

Гриша Быстров пробивается к машине, расталкивает столпившихся зимовщиков. Он роется в карманах, достает целый набор отверток, сверл, плоскогубцев, осматривает машину, садится перед нею на табуретку.

— Допустим, — говорит Гриша, ловко орудуя отверткой, — допустим, что мы изобретаем ножную швейную машину. Что мы должны иметь в виду? Чтобы машина шила. Так? Значит, она должна скреплять нитками два куска материи. Как же это сделать? — Он отвинчивает какие-то крышки, снимает их, и мы с удивлением видим валики, колесики, кулачки, покрытые маслом и косматой пылью. — Движенья ноги, — продолжает Гриша, — надо передать иголке. Для этого нам будет служить вот этот вал. Вал в порядке. Так, так…

— Нечего тут колдовать, — говорит Вася Гуткин, — давайте, запросим по радио какую-нибудь женщину. Так, мол, и так: не шьет — и все тут! Можно с оплаченным ответом. Слов сто ей дать, пусть напишет. А так только совсем сломаем.

— Можно мою маму запросить, — поспешно говорит Желтобрюх. — Она сразу ответит. У нее хорошая ножная машина.

— Да и мою можно, моя тоже умеет шить. Только у моей ручная машина, — пожалуй, ничего не выйдет.

— Погодите, погодите, — бормочет Гриша. — Мы на верном пути. Знаю я вас, вам просто хочется лишнее радио домой послать. Сейчас мы ее изобретем. Это что такое? — Он вынимает какую-то плоскую, изогнутую крючком планочку. — Это эксцентрик. Для чего он? — Гриша ковыряется во внутренностях машины, поворачивает колесо. — Ага! Знаю! Это натягивать нитку. Пойдем дальше, тут все в порядке.

Наконец он добирается до самого главного — до механизма челнока и иголки.

— Тут надо ухо держать востро, — говорит Гриша. — Вся хитрость во взаимодействии иголки и челнока. Иголка у нас ходит сверху вниз. Это уже изобретено. Надо теперь дать горизонтальное движение челноку. Как бы это сделать? — Он копается в каких-то валиках и рычажках. — А ну-ка, дай ходу!

Я осторожно наклоняю педаль.

— Так! — кричит Гриша. — Давай еще! Ну, конечно, все дело в челноке!

— Я это еще с самого начала знал, что в челноке, — смело говорю я.

Гриша вынимает челнок, вытаскивает из него маленькую шпулечку.

— Кто же это ее так запихал? — с возмущением спрашивает Гриша.

Я молчу.

— Что же, разве трудно было догадаться, что нитка должна разматываться справа налево? А у вас что? А потом — это что такое? Ведь нитку надо же было опять протянуть сюда, в тупой конец челнока! Вот так. Здесь даже и планочка специально для этого припаяна.

Гриша снова закладывает шпульку в лодочку и одним движением протягивает нитку и через щелочку и под планку.

Машина вновь собрана, под никелированную ножку подложена простыня.

— Полный вперед! — командует Гриша.

Я работаю ногами, как велосипедист

— Идет, идет!

— Шьет! Ребята, шьет!

— Пожалуйте патент! — кричит Гриша, размахивая плоскогубцами.

Машина изобретена.

22 октября, воскресенье.Вот и наступила полярная ночь. Все как-то не верилось, что настанет такой день, когда не будет ни утра, ни дня, ни вечера, а будет одна только ночь — все время ночь, — и солнце совсем не взойдет.

А вот сегодня оно уже не взошло. Только в полдень слабая тусклая заря чуть осветила краешек неба и погасла.

Весело гудит огонь в моей печке, заделаны все дырочки и щелочки в окне, войлоком обита наружная стена, повешена на окно занавеска.

Теперь можно спокойно отдохнуть, заняться своей работой, почитать или даже просто так посидеть без всякого дела. Ничего уже не надо ни грузить, ни таскать, ни распаковывать. Все лежит по местам в складах и кладовых.

За эти двенадцать дней аврала мы успели сделать все. И даже кое-что сверх программы. Гриша Быстров и Вася Гуткин в виде сюрприза провели на Камчатку электрический свет.

Сейчас, когда я пишу, у меня над столом ярко горит электрическая лампочка. Я даже сделал на нее абажур из остатков материи, которая пошла на занавеску.

Совсем не похоже, что мы на диком, необитаемом острове, почти у самого полюса.

Не так зимовали здесь, на Земле Франца-Иосифа, первые русские зимовщики. Еще живы люди, назвавшие эту бухту, на берегу которой стоят наши дома, бухтой «Тихой».

И профессор Владимир Юльевич Визе, который числился в списках первой русской зимовки на Земле Франца-Иосифа как «кандидат естественных наук», и художник Пинегин, и матросы Пустотный и Линник могли бы много порассказать об этой зимовке.

Трудно сейчас, сидя в теплой, уютной комнате, при свете электрической лампы, представить себе, как зимовали здесь эти люди.

Ни домов, ни складов, ни электричества, ни радиостанции у них не было. Они жили на корабле, вмерзшем в лед бухты, ютясь в промерзлых и закопченных каютах, которые отапливались только жалкими вонючими коптилками. На стенах кают толстым слоем намерзал лед, одеяла покрывались инеем, и люди всю долгую полярную зиму спали не раздеваясь.