Сергей Безбородов - На краю света

— Ну, конечно, — сказал я. — Делайте книжечку.

Через полчаса Стучинский принес книжечку и еще раз попросил меня записывать в нее северные сияния.

— Потом мы сравним это с моими магнитограммами, — сказал он, — проверим в последний раз. — Он промолчал. — Ну, пойду посмотрю, что там Сморж у нас в павильоне делает. Он ведь пошел гвозди искать.

— А можно мне пойти с вами? — спросил я.

— Пожалуйста, пожалуйста, — заволновался Стучинский, — сделайте милость. Только уж попрошу вас опустошить карманы.

— А как же пуговицы? — засмеялся я.

— Ну, на этот раз можно и с пуговицами: в ту комнату, где у нас стоят самые чувствительные приборы, я вас не пущу.

Я выложил из карманов ножик, карандаш с металлическим наконечником, ключ, коробку с трубочным табаком, часы, две лыжных пряжки и отвертку.

Мы вышли из дома.

Так же, как и глубокой ночью, светила полная луна и ярко сияли звезды. А было уже 10 часов утра. Еще издали мы заметили, что по крыше магнитного павильона движется какая-то темная фигура. До нас долетал грохот медной крыши под тяжелыми сапогами.

— Ищет, — сказал Стучинский. — Напрасный только это труд. Ну, ничего, пускай поищет.

Темная фигура на крыше вдруг исчезла.

— На чердак полез, — сказал Стучинский.

Мы подошли к павильону.

— Жора! Жоржик! — закричал я. — Сморж! Вылезай-ка! Искатель гвоздей!

В чердачном люке показался Сморж. В руках у него была зажженная свеча. Ветер сразу потушил ее.

— Ну, как? — закричали мы. — Нашел?

Сморж молча вылез на крышу, походил по крыше, поискал, где пониже спрыгнуть, и гулко бухнулся на сугроб. Потом встал, подошел к нам. Шапка его была в пыли и паутине. Он двумя пальцами высморкался на снег, вытер пальцы о полушубок и, сдвинув шапку на затылок, смущенно развел руками.

— Нет, — сказал он с досадой, — ни одного. Скажи ты на милость!. Первый дом такой вижу. А уж я их повидал, слава те господи. И в Японии, и в Англии, и в Норвегии. Вот штука какая. Хоть плачь прямо…

Мы захохотали.

— Болтики-то я нашел! — закричал Сморж. — Да болтики-то, верно, медные. Вот ведь оказия. А гвоздей — ни-ни!

Он постоял, строго посмотрел на павильон и задумчиво сказал:

— Есть еще одно местечко. Уж если там нет, значит нет. — Он даже ногой топнул: — Не может плотник не сжулить! Сроду этого не было! А тут вдруг — без мошенства. Не верю. Враки. Полезу.

Он лег на снег и полез на животе под крыльцо. На снегу Остались только две его ноги, обутые в грубые казенные сапоги.

Стучинский подтолкнул меня локтем и хитро подмигнул на ноги. Зря, мол, дурак старается.

И вдруг со Стучинским что-то случилось. Он крепко схватил меня за руку и даже рванулся вперед, точно увидел что-то необычайное.

— Смотрите, — хрипло прошептал он. — Боже мой… Сапоги..

Я даже испугался. «Что за чорт? — думаю. — Уж не спятил ли он?»

А Стучинский прямо впился в Сморжевы сапоги, которые пошевеливались на снегу.

— Ну что сапоги? — сказал я. — Что с вами? Обыкновенные сапоги. Казенные. Такие же, как и у всех, как и у нас с вами.

— Боже мой, боже мой, — упавшим голосом проговорил Стучинский. — В том-то и дело, что и у меня и у Гриши Быстрова такие же. — Он выпустил мою руку, медленно подошел к торчавшим из-под крыльца сапогам, присел на корточки и стал в упор смотреть на подметки и каблуки. — Гвозди, — сказал он совсем умирающим голосом, — гвозди и в подошвах и в каблуках.

Действительно, в два ряда, подковкой шли по широкому каблуку крупные, отполированные головки гвоздей. Головки поменьше, как блестящая железная строчка, тянулись вдоль всей подошвы.

— В паре сапог будет не меньше ста граммов железа, — тихо проговорил Стучинский. — А в двух парах, в моих и Гришиных, значит, двести… Вот вам и загадка магнитных возмущений.

Сапоги вдруг дрыгнули, начали рыть снег и медленно поползли на нас: из-под крыльца показались ватные штаны, потом съехавший на плечи Сморжа полушубок и, наконец, выполз «задним ходом» и сам Сморж. Он встал, отряхнулся, развел руками.

— Светопреставление, — сказал он. — Прямо, хоть плачь… Ни одного!

— Зато мы нашли целых двести граммов, — грустно сказал Стучинский.

Пока я только приглядывался к работе Ромашникова, мне казалось, что у дежурного метеоролога пропасть свободного времени: сходил четыре раза в сутки на наблюдения, вот и все.

Но когда мне пришлось дежурить самому, я увидел, что это совсем не так. Это только говорится, что наблюдения надо проводить четыре раза. А когда я попробовал составить расписание дня дежурного метеоролога, вот что у меня получилось:

6 часовутра — подъем; 7 часов— наблюдения, отправка радиограммы; 7 ч. 30 м. — смена ленты у анемографа, прибора, непрерывно записывающего направление и скорость ветра; 8 ч. — зарисовка облаков; 9 ч. — завтрак; 10 ч., 11 ч., 12 ч. — зарисовка облаков; 1 ч. дня— наблюдения, смена лент на всех самописцах, измерение температуры воды и толщины льда в бухте; 2 ч. — облака, 2 ч. 30 м. — обед; 3 ч., 4 ч., 5 ч., 6 ч. — зарисовка облаков; 7 ч. — наблюдения; 8 ч. — облака; 9 ч. — наблюдения. И в 10 часовнадо уже ложиться спать, чтобы завтра встать в 6 утра.

А ведь, кроме этого, надо еще и печку истопить, и воды себе принести, и прибрать в комнате, и постирать, и починить одежду, и поштопать носки.

Время помчалось с такой быстротой, что не успевал я оглянуться, как день уже проходил и надо было ложиться, чтобы завтра не проспать утренние наблюдения.

Целый день я вертелся, как белка в колесе. Много раз, засыпая, я с удивлением думал, что и полярная ночь, и оторванность от Большой Земли, и холод, и одиночество, — все, что пугало меня, когда я думал в Ленинграде о предстоящей зимовке, на самом деле оказалось не таким уж страшным. Как-то легко и сразу мы привыкли ко всем этим «ужасам» и почти уж не замечали их.

У каждого из нас было свое интересное и обязательное дело, были свои заботы и волнения.

Метеорологи старались работать бесперебойно, чтобы каждая их телеграмма во-время уходила на Большую Землю. Магнитологи, сменив злополучные сапоги на безопасные валенки, теперь следили только за тем, чтобы никто не ходил с железом вокруг павильона. Аэрологи беспрестанно запускали в небо то одного, то другого своего разведчика. Вася Гуткин по целым ночам пищал и свистел радиоприемниками — ловил передачи с Большой Земли, с помощью сложных приборов записывал напряжение электромагнитного поля. Как колдун, возился на плоской крыше своего павильона закутанный в меха молчаливый Лызлов, наш актинометрист, и точными приборами измерял, как остывает, отдает свое последнее тепло скованная льдом земля.