Карл Май - «Восточный цикл» Сборник (Книги 1–7) [Компиляция]

— Его хватит, чтобы убить четырех крепких мужчин. Мы бы, конечно, не так быстро погибли, как воробей, но, наглотавшись этого яда, человек не только чует безмерную слабость, но и крайне глупеет. Хабулам думал, что мы свалимся, как воробьи, и не успеем ему отомстить.

На полу лежало уже несколько мертвых птиц. Мне было жаль бедных пернатых, но их пришлось принести в жертву, чтобы понять, что нас могло ждать.

— Что же ты будешь теперь делать с пирогом, сиди? — спросил меня Халеф. — Может, пойти к Хабуламу и, отхлестав его плеткой, заставить съесть этот яичный пирог?

— Пожалуй, первую часть твоего замысла мы выполним, а другую — нет. Мы немедля пойдем к нему и захватим яичный пирог, которым мы потчевали умерших птиц.

— Господин, не надо этого делать, — попросил Яник, — иначе мне будет худо, ведь он подумает, что я предупредил тебя.

— Чтобы он ничего не заподозрил, мы сделаем вид, будто дали тебе кусок пирога и ты его съел; тебе же надо притвориться, что ты ощущаешь сильную резь в животе. Ты сумеешь нам подыграть?

— Думаю, да.

— Остальное — мое дело. Ты можешь сказать нам, где найти Хабулама?

— В его комнате рядом с гостиной, в которой вы сидели с ним. Вы сразу заметите дверь. Если его там нет, вы застанете его на кухне, потому что Анка сказала мне, он намерен прийти туда, когда вам будут готовить ужин.

— А где кухня?

— Слева от двери, ведущей во двор. Ты уже проходил мимо нее. Действуйте с умом и не подавайте ему вида, иначе он спрячется.

Он вышел, и мы тронулись в путь; естественно, я сидел в коляске. Халеф постарался укрыть яичный пирог краешком своего кафтана. Мы не стали пересекать двор, иначе бы нас заметили сразу, а направились к конюшне и потом прошли вдоль главного здания.

В поисках хозяина мы заглянули сперва в его комнату. Поскольку гостиная была устлана циновками, мы вошли бесшумно. Оско открыл дверь, что вела внутрь, и заглянул туда.

— Что тебе надо? — услышал я испуганный голос Хабулама.

В тот же миг Омар ввез меня в комнату на коляске. Увидев меня, Хабулам вытянул руки и, растопырив все десять пальцев, в ужасе закричал:

— Храни меня, Аллах! Заступись за меня, Аллах! Иди, иди отсюда! У тебя дурной глаз!

— Я навожу порчу лишь на врагов, но не на тебя, — ответил я.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня!

— Не беспокойся! Пока ты радушен со мной, мой глаз не причинит тебе никакого вреда.

— Не верю я в это! Прочь, прочь!

Он трусливо отвернулся, чтобы не видеть меня, и протянул руки в сторону двери.

— Мурад Хабулам, — сказал я строгим голосом, — что ты себе вообразил? Кто так обращается с гостем? Говорю же, мой глаз не повредит тебе, ну а я уйду отсюда не раньше, чем обсужу с тобой причину моего возвращения. Повернись ко мне и спокойно смотри мне в лицо.

— Ты клянешься Аллахом, что твой глаз, сколько бы ты ни смотрел на меня, не причинит мне вреда?

— Уверяю тебя.

— Ладно, я готов рискнуть. Но я скажу тебе, если ты причинишь мне несчастье, тебя поразит страшное проклятие.

— Оно меня не поразит, потому что я гляжу на тебя дружески и, значит, никак не навлеку на тебя вред.

Тогда он повернулся ко мне. Однако в чертах его лица отражалось столько страха, что я развеселился в душе.

— Что тебе надо от меня? — спросил он.

— Мне хотелось попросить тебя о маленьком одолжении, но сперва одна дружеская просьба к тебе. По обычаю хозяин преломляет хлеб со своими гостями. Ты не сделал этого, ибо подагра помешала тебе прийти к…

Я осекся и сделал вид, будто только сейчас внимательно посмотрел на его ноги. На самом деле я с первой же минуты заметил, что его ноги ни чем уже не были перевязаны.

Он стоял передо мной, выпрямившись. Широкие шаровары складками свисали вокруг колен, а его движения в тот момент, когда его охватил испуг, были так быстры и энергичны, что ни о какой мучительной болезни не могло быть и речи. Поэтому, выдержав паузу изумления, я продолжал:

— Что я вижу! Аллах совершил чудо? Болезнь ведь покинула тебя!

Он был так растерян, что сумел пролепетать в ответ лишь несколько непонятных мне слов.

— И ты боишься моего глаза? — продолжил я. — Мой глаз приносит лишь добро тем, кто относится ко мне хорошо. Я уверен, что этим внезапным выздоровлением ты обязан именно моему глазу и моему благожелательному отношению к тебе. Но горе тем, кто затевает против меня зло! Для них мой взгляд станет причиной ужасных несчастий! Даже если я буду вдалеке от них, стоит мне о них подумать, как их поразят все те беды, что я им пожелаю.

Сказав это, я дал ему возможность найти желанную отговорку. Он тотчас воспользовался этим поводом, промолвив:

— Да, эфенди, так все и случилось. Вот уже несколько лет я мучаюсь от этой болезни. Однако, едва ты покинул меня, как я заметил неописуемое ощущение в ногах. Я попытался встать и пойти, и, смотри, удалось! Еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким крепким и здоровым, как сейчас. Только твой взгляд мог мне помочь.

— Так постарайся, чтобы он не переменился. Если ты поведешь себя по-другому, то и чувствовать себя будешь иначе. Болезнь накинется на тебя пуще, чем прежде.

— Эфенди, почему я переменю отношение к тебе? Ты ведь не сделал мне зла, а, наоборот, излечил меня. Я — твой друг, а ты — мой.

— Так оно и есть. И именно поэтому меня огорчило, что я не мог разделить с тобой трапезу. Но тебе не стоит говорить о нас, что нам неведомы законы дружбы и вежливости. Вот почему мы пришли, чтобы угостить тебя самым вкусным блюдом нашей трапезы, и просим тебя отведать его в нашем присутствии. Мы же полюбуемся тобой и порадуемся, глядя, как ты вкушаешь дар, принесенный в нашу честь. Хаджи Халеф Омар, подай этот дар!

Халеф отогнул край кафтана, закрывавший яичный пирог, подошел к Хабуламу и вручил ему кушанье со словами:

— Господин, возьми же это гостеприимное угощение и окажи нам любезность. Позволь нам полюбоваться, как ты вкушаешь его!

На пироге лежали шесть мертвых воробьев. Хабулам, смущенно оглядывая то одного, то другого, спросил:

— Что это значит? Почему на яичном пироге лежат воробьи?

— Я дал им вкусить пирог, и они тотчас почили, сраженные благостью его приятнейшего вкуса. Теперь они превратились в райских птиц и порхают по райским кущам, дабы соловьиными трелями воздавать хвалу твоему кулинарному искусству.

Он не протянул руку к пирогу — он побледнел и, заикаясь, забормотал:

— Эфенди, не понимаю тебя. Как могли воробьи умереть от этого яичного пирога?

— А это как раз я хотел узнать у тебя, потому и пришел.

— Что же мне ответить тебе?

— Тебе лучше все знать. Разве не ты готовил этот пирог?

— Я? Как тебе пришло в голову, что я сам буду его печь?

— Я думаю, что дружеские чувства, питаемые к нам, побудили тебя собственными руками приготовить это кушанье.