Георгий Кублицкий - Весь шар земной...

Трудно точно сказать, когда у писателя родилась мысль серьезно взяться за большую книгу о путешествии. Наброски содержались уже в подробнейших письмах — иные на десятках страниц! — которые он отправлял друзьям.

Уходя в плавание, знал твердо: не будет писать нечто напоминающее ученый трактат, ссылаться на разные авторитеты. Сомневался, однако, сможет ли писать по-другому, так, чтобы было побольше чудес, поэзии, огня, красок. А в те годы о море, о дальних плаваниях, об экзотических странах писали именно в приподнято-романтическом тоне.

Но этот тон — не для Гончарова, художника-реалиста, тонкого и глубокого наблюдателя обыденного, обыкновенного в человеческой жизни. На корабле он сам, если верить его письмам, фигура уж никак не романтическая: бродит среди моряков вялый и апатичный, чуждый пониманию моря, ворчит на неудобства, подтрунивает на своей избалованностью, неумением приспособиться к корабельной жизни. Таков он в письмах друзьям и на страницах «Фрегата «Паллада».

Однако если он действительно был таким, то как случилось, что моряки довольно быстро признали его? Он сам никогда прямо не писал об этом. Писали его спутники в плавании, люди строгие в суждениях.

Начать с того, что, к общему удивлению и зависти, литератор, впервые попавший на корабль, был неуязвим для морской болезни. Бывалых моряков укачивало, сам адмирал Путятин запирался в каюте, а Гончаров спокойно курил сигару, прогуливаясь по кренящейся палубе.

Не требовал он для себя никаких преимуществ, был ровен и приветлив со всеми. И чего от него уж вовсе не ожидали, оказался довольно сведущим в морском деле, хотя никогда не козырял этим, а, напротив, охотно высмеивал свое мнимое невежество.

…Гончаров родился в Симбирске. С детства — неоглядные волжские просторы, бойко бегущие под парусами «расшивы», песни вольницы, рождавшие смутные мечты о дальней дали. Мальчик был поражен, впервые услышав от учителя, что если поехать с правого берега Волги, то, обогнув земной шар, воротишься на левый.

И в Симбирске же узнал он азбуку моря. В углу заросшего травой двора Гончаровых во флигеле жил на покое старый моряк Николай Николаевич Трегубов. Как чудесно было забраться к нему в кабинет, потрогать компас, секстан, хронометр! А моряк начинал нескончаемый рассказ о морских приключениях, о плавании эскадры адмирала Ушакова, под началом которого служил и воевал.

Научив Ваню грамоте, Трегубов давал ему книжки о путешествиях. Ваня шагал по Камчатке вместе с Крашенинниковым, плавал в лазурных морях на корабле Кука, брел с караваном Мунго-Парка по Африке. А моряк, радуясь, что его питомец «точит книжку за книжкой», твердил ему: вот вырастешь, сделаешь хотя бы четыре морские кампании… Кампания у моряков — полгода в море. Так вот, хотя бы четыре кампании…

Мальчику грезились белые паруса, тропические пальмы, неведомые города.

Трегубов не давал угаснуть искорке. Когда Ваня подрос, моряк серьезно занялся со своим любимцем географией, астрономией, морской навигацией. Учил понимать язык морских карт, читать звездное небо, различать, где какая снасть на парусном корабле, что означают слова команд.

Не потухла искорка и за долгие восемь лет, когда подростка определили в коммерческое училище с тупыми и бездарными преподавателями: книги о путешествиях поддерживали ее.

А когда после окончания университета Гончаров отправился служить в Петербург, то прежде всего поспешил в Кронштадт, к морю. Он любил прогулки по набережным столицы, разглядывал корабли, вдыхал запах смолы и пеньковых канатов. И не раз от него слышали в департаменте, куда он, хорошо зная три языка, поступил переводчиком: позволительно ли, господа, петербургскому жителю не разбираться, где палуба, мачты, реи, корма, нос корабля?

Выходит, что его решение идти в кругосветное плавание было, в сущности, гораздо менее неожиданным, чем казалось друзьям. Да, осуществление давней мечты запоздало, пришлось на зрелые годы. Но не погасла искорка!

Многое, естественно, оказалось не таким, как рисовали мальчишеские грезы. Впрочем, у зрелости — свое преимущество. Гончаров не мог отделаться от ощущения, что путешествие имеет для него не столько прелесть новизны, сколько прелесть воспоминаний. Весь немалый жизненный опыт стал опорой для сравнений, для рассуждений об увиденном.

И вовсе не апатично зевающий литератор, а зоркий, наблюдательный путешественник с редким трудолюбием накапливал материал для будущей книги. Он вел путевой дневник, полный и подробный, выполнял обязанности секретаря экспедиции и еще выкраивал время для занятий историей и русской словесностью с воспитанниками морского кадетского корпуса, служившими на «Палладе».

Время, тянувшееся сначала столь медленно, помчалось вдруг с быстротой необыкновенной. Сутки укоротились. Началась изнурительная работа над шлифовкой, отделкой каждой фразы, предназначенной для будущей книги. Жаль, что он писал сначала столь расточительно-подробные письма. Надо напомнить друзьям, чтобы сохраняли их: ведь и они могут стать строительным материалом для книги, в них непосредственность впечатлений.

Затянувшийся штиль в конце концов сменился крепким ветерком. Подхваченный им корабль помчался вдоль окраины Африканского материка.

В начале марта 1853 года «Паллада» бросила якорь у мыса Доброй Надежды, где волны и ветры двух океанов, Атлантического и Индийского, ведут нескончаемый, вековечный спор.

*

Южная оконечность Африки была тем единственным местом, где «Паллада» могла подготовиться к переходу через Индийский океан.

Корабль вошел в защищенную бухту Саймонсбея — и пошла работа. Чинили снасть, конопатили борта, заменяли прогнившую обшивку. По палубе едва можно было пройти — всюду строгают, пилят, прилаживают, подгоняют. Не корабль — мастерская!

А в том, будет ли от всех этих работ настоящий толк, сомневались многие, в том числе адмирал Путятин, направивший в Петербург секретное донесение с просьбой заменить «Палладу» другим судном.

Гончаров мог бы спокойно поработать на корабле, да не утерпел, не усидел: захотелось повидать Африку.

Ее южную оконечность занимала Капская колония, основательно обжитая европейцами. Никаких экзотических чудес он здесь не ожидал. С легкой иронией записывает в первый день: «Все не наше, не такое, твердили мы, поднимая то раковину, то камень. Промелькнет воробей — гораздо наряднее нашего, франт, а сейчас видно, что воробей, как он ни франти. Тот же лёт, те же манеры и так же копается, как наш, во всякой дряни, разбросанной по дороге. И ласточки, и вороны есть; но не те: ласточки серее, а ворона — чернее гораздо. Собака залаяла, и то не так, отдает чужим, как будто на иностранном языке лает».