Георгий Кублицкий - Весь шар земной...

Вавилов говорит о поливном земледелии оазиса, окружающего город, о климатических условиях, благоприятных для произрастания плодов, винограда, злаков, а потом замечает как бы мимоходом: «Дамаск был на военном положении, ему угрожало наступление друзов. Окраины города были защищены баррикадами, и выходить далеко за город в окрестности не рекомендовалось властями».

Только и всего.

А ведь на самом деле под Дамаском да и на его окраинах ожесточенная партизанская война не затихала ни на один день. Перестрелка вспыхивала вдруг под крытыми сводами знаменитого дамасского базара; офицерский автомобиль падал в обмелевшее русло реки, пересекающей город; с башни над древними воротами на французов падали камни; дым подожженных складов застилал улицы, где на перекрестках за колючей проволокой, за баррикадами из мешков с песком дежурили посты. Они проверяли всех, кто хотел выйти из города или войти в него. Задержанных с оружием расстреливали на месте. Вот что скрывалось за фразой о «рекомендации» властей не выходить далеко за город.

И все же Вавилов отваживался вопреки запрету на вылазки к пригородным полям. Однако главную «жатву» он собирал по дамасским базарам.

Базары были жалкими. Подвоз почти прекратился. Кое-где на циновках лежали горки молодого зеленого миндаля, оливки, фисташки, длинные сирийские дыни, похожие на огурцы.

Вавилов не расспрашивал продавцов о том, что происходит в окрестностях Дамаска. Он интересовался, где и как выращен необыкновенно крупный виноград. Прицениваясь к зерну, не удивлялся дороговизне: казалось, его волновали лишь сорта сирийских пшениц…

Тут в голову, пожалуй, может закрасться мысль: как же так, вокруг идет борьба, сирийцы отважно дерутся за независимость, а русский профессор как ни в чем не бывало бродит по базарам, запуская руки в плетеные сосуды с пшеницей?

Но что же он должен был делать? Неосторожный вопрос, малейшее открытое выражение сочувствия повстанцам — и французские власти немедленно выслали бы из страны нежелательного иностранца.

Он вызвал неудовольствие даже тем, что слишком много времени проводил в арабской Академии наук, беседуя с сирийским ученым Курдали. Десять лет спустя, когда научная общественность чествовала выдающегося советского арабиста Игнатия Юльевича Крачковского, академик Вавилов с трибуны вспомнил о тех днях:

— Вот, товарищи, когда я был в Сирии, то президент Академии наук — а мы с ним говорили там, конечно, насчет всякой ботаники — вдруг спросил меня, а не знаком ли мне в России, в большом городе Ленинграде, один русский профессор, который знает арабскую литературу и арабский язык лучше арабов, и его фамилия Крачковский.

Мягкость, человечность, благородство Вавилова не оставляют сомнения в его сочувствии борющимся сирийцам. Мы не знаем, о чем говорил он с Курдали: уж наверное не только «насчет всякой ботаники».

Но о ботанике он действительно не забывал ни на минуту. Из города, переполненного ненавистью и жестокостью, из города баррикад и колючей проволоки уходили в Ленинград посылка за посылкой с зерном, выращенным на полях сирийских феллахов, зерном, которому суждено было дать всходы на советской земле…

Из Дамаска Вавилов поехал на север, где французам удалось «овладеть положением». Ученый нанял автомобиль и в дороге подменял устававшего шофера. Машина была старой: колеса со спицами, тент, натянутый как на извозчичьей пролетке, жестянки с бензином, прикрепленные к подножке.

За сизыми оливковыми рощами, окружавшими Дамаск, началась всхолмленная степь. Овцы шарахались прочь от автомобиля, и пастухи, опираясь на длинные палки, с ненавистью смотрели вслед «французу». Жалкие деревни ютились по горам, сглаженным миллионолетней работой ветра.

Вавилов останавливал машину, разговаривал с крестьянами-феллахами, получал от них горстки зерна. Он видел, как бьется феллах на своем клочке, в неутолимой тоске по воде раздирая деревянной сохой неподатливую землю. Жнет феллах серпом, молотит так, как молотили далекие его предки во времена Римской империи, а может быть, и задолго до нее: деревянная доска, в которой укреплены острые камни, волочится по току. Это всюду — и на юге страны, и на севере, возле древнего Халеба, над которым высится цитадель, помнящая крестоносцев.

Вавилов поднимается в горы Средиземноморского побережья. Машина забита снопами, мешочками с семенами пшеницы и ячменя, со стручками дикого гороха. Коллекции позволяют говорить об особой сирийской группе растений. Здесь есть также интересные дикие формы.

Он заканчивает поездку с горькими мыслями о том, что далекое прошлое Сирии куда богаче, полнее, интереснее ее последующих лет. Сколько нелепости и зла на земле!

*

Пожалуй, путешествие по Сирии действительно можно назвать легким и приятным в сравнении со многими другими экспедициями академика Вавилова, которые дали современникам основания ставить его в один ряд с Ливингстоном, Миклухо-Маклаем, Пржевальским.

Николай Иванович говорил, что его жизнь — на колесах. Он ни разу не был в отпуске: «Наша жизнь коротка — нужно спешить». Он успел сделать много, очень много, а мог бы сделать еще больше, если бы жизнь его не оборвалась преждевременно и трагически.

Лето 1940 года застало академика в Карпатах. Он предполагал, что в замкнутых горных земледельческих районах можно обнаружить полбу — древний вид пшеницы.

Такая находка подтвердила бы, что «воротами» распространения пшеницы в Европе из Передней Азии были не только Кавказ, но и Балканы.

Последний экспедиционный день Николая Ивановича Вавилова начался на рассвете 6 августа 1940 года. Он отправился в горы с заплечным мешком.

Ему уже не суждено было самому разобрать свои находки. Но его сотрудники в набитом растениями заплечном мешке нашли зеленый колосящийся куст полбы-двузернянки…

Значение работ Николая Ивановича Вавилова для советской географии, биологии, агрономии было и остается поистине выдающимся. Его научное наследство огромно.

И мы снова вспоминаем слова Прянишникова о том, что Николай Иванович Вавилов — гений.

Осознать это работавшим рядом с ним мешало то, что он был их современником.

Годы устранили эту помеху.

Все, что удалось собрать во время экспедиций по сорока зарубежным странам и в бесчисленных поездках по родной стране самому Николаю Ивановичу Вавилову, все, что собрали его сотрудники, — все это хранилось в фондах Всесоюзного института растениеводства.

Под сводами здания на Исаакиевской площади в Ленинграде за считанные годы образовалось самое большое в мире хранилище семян. Двести тысяч образцов, по существу, отражали почти все богатство флоры, которое люди с древнейших времен научились использовать.