Константин Стогний - Утерянное Евангелие. Книга 1

— И сразу же назад! — добавил Антипа. — Как же без тебя? Я слышал, что твои пытки отличаются особым мастерством.

— …Мне трудно говорить о себе, — потупив взор, ответил Шаул.

Внутри него все обрывалось. Его опять пытались затянуть в клещи системы. «Самое главное сейчас молчать и не сорваться, — думал молодой раввин. — Ты должен быть сильным, Шаул!»

— Ну, не скромничай, — довольно засмеялся Иосиф Каиафа. — Повелитель, я ручаюсь: большего мастера пыток не видывал свет.

— Отлично! Хорошо, когда есть такие преданные люди, — с уважением заметил Антипа и посмотрел на первосвященника. — А мы тем временем подчистим здесь, в Иерусалиме. Кто займет место Шаула, Иосиф?

— Я думаю, начальник стражи Храма Луций…

Молодой раввин, брошенный «из огня да в полымя», стоял молча, внимательно слушая, что замышляют сильные мира сего. Ни один мускул не дернулся на его лице, хотя внутри бушевали эмоции. Он вдруг представил себе кровавую резню, которую устроит первосвященник руками римского легиона в Иерусалиме. Шаул смотрел на это глазами мальчишки из Тарса, где отец стриг овец, а мать пекла лепешки… Пьяное от крови лицо непоколебимого воина-убийцы Луция, боль и слезы ни в чем не повинных женщин, детей — их крики и распятия, на которых будут погибать их отцы. Нет… Этого нельзя допустить.

— А как ты планируешь действовать, Шаул? — вывел раввина из раздумий хитрый царь Антипа, сверля его глазами. Казалось, он догадывался, о чем задумался иудей. — Как бороться с сектантами?

— Думаю изловить зачинщиков смуты, повелитель. У меня есть список их имен. Многих я знаю в лицо и даже успел допросить, — спокойно сказал Шаул, не теряя самообладания. — Затем задержать тех, кто пришел их оплакивать. И тоже судить и казнить.

Глаза царя загорелись.

— Ты видел, Каиафа? Этот молодой раввин рассуждает лучше многих твоих мудрецов из Синедриона!

— Да, повелитель, — согласился первосвященник. — Его ждет повышение… Но только после Дамаска.

— Согласен! Так тому и быть! — взмахнул рукой Антипа. — Дайте Шаулу охрану. Лучших воинов. Выдвигаешься завтра!

Непомерно длинный и богатый событиями день заканчивался. Рав Шаул следовал в казармы римских легионеров своим обычным путем, но в сопровождении двух дюжих стражников Храма. Таким было повеление царя Иудеи, согласно которому с головы будущего главного раввина не должен был упасть ни один волос. Еще вчера вечером тарсянин был бы счастлив такому щедрому авансу властителей и, гордясь собой, строил бы планы относительно скорейшего выполнения приказа. Найти, привезти, а кто не подчинится — закидать камнями или отдать на потеху солдатам. Но сейчас он думал совершенно по-другому и шел в казармы почти бегом. Мимо рынков, кишащих людьми, известняковых средиземноморских домов, фонтанов с холодной водой, улиц с вереницами торговцев, подозрительными и хитрыми нищими и ленивыми префектами, наибольшее количество которых почему-то собиралось там, где меньше всего преступлений…

Шаул подумал, как давно он не был дома, среди обыкновенных людей. Дом — в Тарсе, у струящегося Бердан-чая, под фисташковым деревом, посаженным еще дедом. Дом, где не думаешь о долге перед Синедрионом, не нужно подозревать всех и каждого и вести охоту на неугодных. Шаул променял простую свободную жизнь на богатство и власть. И цена этому богатству — человеческие страдания и даже жизни. А ведь все это лишь потому, что «враги» думают по-другому и властитель видит в них угрозу своему трону…

— Пей!

Перед маленьким писарем иерусалимского Синедриона стояла чаша с игристым вином жарких средиземноморских долин. Удивленный слуга смотрел на чиновника большими круглыми глазами. Не ослышался ли он?

— Пей, я тебе говорю! — сдвинув брови, потребовал Шаул.

— Но… как же, рав Шаул. Мне же нужно писать…

Шаул сидел напротив писца с точно такой же чашей, а перед ними на столе стоял огромный кувшин.

— Я завтра выдвигаюсь в Дамаск, — рассказал писцу Шаул. — Исполнять повеление высочайшего — ловить секту христиан. Не знаю, вернусь живым или нет. Выпьем за то, чтобы я вернулся живым.

Писец неуверенно, дрожащими руками взял чашу с вином и посмотрел вглубь, будто боялся утонуть.

— Пей во славу Великого Рима! — грозно провозгласил раввин.

Сомнений не осталось. Писец поднес чашу к губам. О, это чудо! Такого вкусного вина он никогда не пил. Тягучее, душистое, сладкое, дорогое, нектар счастья, эликсир удачи, зелье правдивости, снадобье умиротворенности… не допив и половины, писец уронил чащу и лишился чувств.

Сосредоточенный Шаул только этот и ждал. Он выплеснул содержимое своей чаши на каменный пол и вино растеклось замысловатой пятерней.

— Прости, Ахим, — улыбнулся абсолютно трезвый Шаул. — Ты мне сегодня не нужен. Ну, хоть поспишь подольше.

Несколько лет работы в охране Храма не прошли для Шаула даром. Он знал настойки, которые могли развязать язык, нагнать страх, заставить заниматься сексом с кем угодно и просто отравить. Но убивать безобидного, к тому же верного раба в планы тарсянина не входило.

Раввин взял мирно спящего писца на руки, точно ребенка, и отнес в свою комнату отдыха. Вернувшись, он посмотрел в тот угол, где в холщовой сумке стояли папирусы. Одним движением Раввин вытряхнул их на стол. Допрос Мирьям из Вифлеема, Иосифа Арифматрейского, Филиппа, Мирьям из Мигдал-Эля… Все по списку, с которым Шаул не расставался. Раввин усмехнулся и, открыв кованый сундук в углу залы, достал оттуда охапку чистых папирусов.

— Будем переписывать набело…

— Рав Шаул! К тебе просятся двое иудеев!

В дверном проеме стоял римский стражник. «Луций, видимо, еще не протрезвел и доберется до службы только завтра. Что ж, тем лучше», — рассуждал про себя Шаул, разгребая под горящим очагом ворох углей. Это были остатки доказательств виновности христиан — то, что записывал слуга за говорившими сектантами во время допросов.

— Мужчина и женщина? — спросил раввин.

— Да, рав Шаул.

— Зови мужчину, — приказал Шаул.

— Как тебя зовут? — тарсянин продолжал сидеть у очага, не оборачиваясь. За его спиной, не смея сесть, стоял его случайный знакомец Шимон.

— Кто как. Родители назвали Шимоном, хотя Иешуа звал Кифой [30] Кифа (арамей.) — камень. . — Наверное, за мое жестокосердие [31] Тупоумие (арамей.) . , потому что до меня долго доходит. Но если уж я что усвоил, то знаю это твердо. Поэтому я предпочитаю, чтобы меня называли Петр [32] Камень (греч.) . .

— Ты слишком много говоришь. Для камня это неестественно, — подцепил Шимона-Петра Шаул.

— Я из Вифсаиды, у нас все много говорят, — несло Шимона то ли от страха, то ли от бесстрашия. — И я много говорю, и моя жена много говорит, и…