Тим Скоренко - Эверест

Наше плавание продолжалось две недели. Я никогда не был в южных широтах и плохо рассчитал количество необходимой легкой одежды. У меня были свитера, пуховики – но всего три рубашки, рассчитанные на то, чтобы менять их раз в два-три дня. Уже к вечеру рубашка превращалась в пропахшую по́том, насквозь мокрую тряпку, особенно под пиджаком. Меня поражал Мэллори, способный даже в тридцатиградусную жару спокойно ходить в своем белом костюме с туго завязанным галстуком и при этом выглядеть совершенно невозмутимо, будто вокруг него – климат возлюбленной Англии. Галстук я снял на второй же день плавания, а через неделю понял, что черный пиджак – это сущее наказание. Я знал, что с точки зрения физики темная одежда нагревается быстрее, но впервые столкнулся с этим явлением на практике.

На пятый день путешествия я застал Мэллори сидящим на палубе у самого носа корабля. Несмотря на то что вокруг прохаживались другие пассажиры, Мэллори был обнажен (на нем были лишь трусы), он сидел на каком-то элементе палубной надстройки в индийской позе со скрещенными ногами и, закрыв глаза, подставлял свою мускулистую спину солнцу. Когда моя тень упала на него, он очнулся и спросил, который час. Я ответил. «Хорошо, – отозвался Мэллори, – значит, еще минут пять». «Вы не стесняетесь других пассажиров?» – спросил я, отходя чуть в сторону. «Почему я должен стесняться? – спросил он. – Пусть даже они смотрят на меня без одобрения, я не нарушаю никаких законов и даже, как ни странно, норм приличия. Большинство этих людей бывали в Индии. Они полагают, что я родился и живу там, и потому появление на публике в набедренной повязке для меня нормально». Присмотревшись, я понял, что принятый мной за трусы кусок ткани и в самом деле представляет собой набедренную повязку. «Кстати, Сэнди, – добавил Джордж, – я бы рекомендовал вам тоже чуть-чуть подзагореть прямо сейчас». – «Зачем?» – «В горах любые части тела, подставленные солнцу, загорают мгновенно, будь то лицо или руки. Ваша белая британская кожа начнет шелушиться и чесаться, что крайне негативно скажется на ваших способностях к восхождению. Поэтому подготовьтесь. Снимите свой дурацкий пиджак – он предназначен для прессы, а не для вас».

На следующий день я загорал вместе с Мэллори. Он следил за мной и дозировал мое пребывание на солнце. «Не хватало еще, чтобы вы обгорели насмерть еще тут, на корабле», – сказал он. Так что большую часть времени между краткими сеансами загара я сидел, будучи завернутым в халат. Я думал о том, что мы, пассажиры первого класса, могли позволить себе много больше, чем пассажиры второго, но в определенной мере значительно меньше, нежели купившие самые дешевые билеты. В третьем классе не было прекрасной еды и просторных одноместных кают, зато можно было хоть целый день гулять голышом, есть прямо на палубе, не обращая внимания на этикет, и вообще чувствовать себя вольготно.

«Вы представляете, что вас ждет, Сэнди?» – спросил Джордж. «Горы», – пожал я плечами. «Да, – улыбнулся он. – Горы. Только не думайте, что Гималаи хоть отдаленно напоминают Уэльс. Ваш сноудонский опыт там не поможет, потому что в Уэльсе и не горы вовсе, а просто холмы». Некоторое время мы молчали, а потом он добавил: «Я не смогу вам описать, Сэнди. Это можно только увидеть». Выражение лица Мэллори в тот момент меня поразило. Перед нами была палуба, а за ее краем – море, но Мэллори, глядя вперед, на бесконечно-ровный горизонт, видел совершенно иное. Тогда я не знал, что конкретно он видит, просто инстинктивно понимал: он не здесь, не со мной. Теперь я все понимаю. И если бы мне удалось выбраться и спуститься обратно, каждый день, гуляя по Оксфорду или садясь в поезд, слушая лектора или целуя женщину, я бы видел эти величественные вершины, перед которыми мы – жалкие песчинки, блохи на теле изначальной Земли.

«Я и не хочу слушать, Джордж, – сказал я. – Я иду, чтобы видеть». Тогда я впервые увидел его настоящий взгляд. Не сочувственный, не заинтересованный, не скользящий (о, сколько различных взглядов было – и, я надеюсь, есть – у этого человека!), а взгляд-ловушку. Он просто цеплялся своими глазами за мои, и я не мог смотреть в сторону, я должен был погружаться в невообразимую глубину его темных зрачков и тонуть в ней, как тонули в ней десятки женщин и мужчин. Я стал одной из мух в его гигантской паутине, но мое восприятие себя как мухи не было подобострастным или рабским, нет. Оно было пронизано любовью к более сильному, способному провести через любые преграды и при необходимости защитить, прикрыть, подстраховать, стать одновременно отцом, братом и любовником. В этом взгляде тонули все мои прежние пристрастия и интересы, тонула прекрасная Марджори, ее старик муж, его черноволосый сын, тонули гребные суда и тарахтящий мотоцикл. В этом взгляде был весь Мэллори, а теперь, спустя всего лишь три с небольшим месяца, я понимаю, что в этом взгляде были еще две составляющие. Одной из них был я сам, Эндрю Комин Ирвин по прозвищу Сэнди, а второй была гора, принявшая меня в свои объятия.

Мы беседовали каждый день. Общались за обедом, за ужином, в свободное время, коего на протяжении всего путешествия было неограниченное количество. Хазард и Битэм держались особняком. Если Хазард все-таки иногда вступал в какие-то беседы и обсуждал технические аспекты восхождения, то Битэм большую часть плавания просидел на верхней палубе, зарисовывая пролетающих птиц. Особенно хорошо выходили у него альбатросы, хотя за все путешествие мы видели этих крупных летунов всего два или три раза. Впрочем, в отношении орнитологических ценностей Битэм был значительно глазастее нас и вполне мог наблюдать альбатросов там, где мы видели лишь ровную, точно начерченную на доске прямую, линию горизонта.

Мэллори мало говорил о горах. И о себе он почти ничего не рассказывал, предпочитая рассуждать на сторонние темы. В его речах всплывала война, семья, походы, дружба с известными писателями и художниками, но выудить из него какую-либо конкретику было невозможно. При этом, надо отдать ему должное, он не стремился и узнать что-либо интимное обо мне.

С ним было легко разговаривать на любые темы. Как ни странно, будучи альпинистом, он значительно меньше моего знал о человеческой биологии. Он не стремился понять, почему происходит то или иное явление, но зато блестяще, инстинктивно понимал, как на него реагировать. Если бы я увидел падающий с моста автобус, первой моей мыслью бы стало: как это вышло? Мэллори бы не думал вообще – он просто бросился бы в воду, чтобы спасти пассажиров. Такой же отточенной, как действия, была и каждая его мысль, выверенная, афористичная, совершенно очевидная, но при этом никем ранее не произнесенная вслух.