Тим Скоренко - Эверест

Потом обнаруживается трагедия – их в семье было восемь, стало семь. Ее брат умер несколько месяцев назад. Пневмония. Я говорю механические слова соболезнования. Она смеется. Дурак, говорит она, это было давно. Надо жить дальше. Не вечно же скорбеть.

В этом вся Котти. Она тянет меня вверх. Она не дает мне упасть. Все эти возвышенные герои из «Блумсбери» мрачны, как кладбищенский мрамор. Она не хочет называть своего настоящего имени. Я выясняю у администрации отеля. Привет, говорю, Мэри Энн. Она обижается. Тебе не нравилось имя Котти? Почему, очень нравилось. Зачем же ты нашел другое? Просто так. Просто так не бывает. А почему Котти? Это курорт здесь, в Швейцарии. Мы ездили сюда, когда я была маленькая. Мне нравилось название. Я сама себя назвала Котти. И папа сказал – ну ладно. Прекрасная история. Да. Я – Котти, договорились? Хорошо.

Сто разных картинок. На каждой – я и Котти. Вот мы в одной связке поднимаемся по заснеженному склону. Мы были напарниками. Она держала не хуже любого мужчины. Я верил ей больше, чем любому мужчине. Вот мы катаемся на лыжах. Вот мы гуляем по Лондону. Вот мы. Вот еще мы. Вот опять мы. Нет только одной картинки. Нет нас, целующих друг друга, разве только по-дружески, в щечку. Нет нас в одной постели, обнаженных. Нет нас в смысле «мы», а не «она» и «я». Нет, между нами ничего не было. И поэтому мы ближе друг к другу, чем тысячи пар, у которых все было.

Котти, милая Котти. Я тащу тебя на постимпрессионистскую выставку 1910 года. Тогда она называлась выставкой современного французского искусства. Потом Фрай придумал этот дикий термин. Котти не хочет. Она говорит – это какая-то гадость. Все ваше искусство – гадость. Особенно этот современный бред. Но я тащу ее, и заставляю останавливаться у каждой картины, и показываю, и объясняю. И она верит. Потом она выходит, поворачивается и говорит: а они еще где-нибудь выставляются?

У нее отличный брат, Джек. Он ходит с нами в горы. Сильный, смелый, смешливый. Настоящий человек. Как и она.

Позже она знакомится с Рут. Они сидят, пьют чай, хохочут. У Котти нет врагов, завистников, противников. Разве что старые зануды из Оксфорда. Все любят Котти. Я люблю Котти. Она выходит замуж за Оуэна О’Мэлли, серьезного и аккуратного дипломата, зануду и прагматика. Она не любит его. Он страшно ревнует ее ко мне. Справедливо.

Котти, если ты меня слышишь. Я не знаю, где ты сейчас. Я вообще ничего не знаю. Напиши обо мне книгу. Слышишь, Котти? И соври, пожалуйста, соври в этой книге. Ни слова правды, я прошу тебя. Ни слова правды.

Он увидел ее за ужином. Он вошел, его представили тем, с кем он не был знаком, они пообщались, а потом он сел на свое место за длинным столом. Она сидела наискосок от него, чуть левее. Она смотрела на него, а он – на нее. У них не было возможности поговорить. После ужина они познакомились и говорили долго.

Возвращаясь домой, он сочинял плохие сонеты, потому что других не умел. Не было никакой горы, была только Рут, милая Рут. Ему было двадцать семь, самое время для того, чтобы жениться. Он подумал об этом, глядя на Рут. Потом он приезжал в ее дом. Он познакомился с ее родителями. Он сделал ей предложение во время романтического путешествия в Италию. О господи, как он был скучен. Как он был банален. Он и сейчас такой – где-то внутри меня.

Здесь не о чем говорить, поэтому поговорим о том, чего он не знает. И не узнает уже никогда. О фотографиях и письмах.

Он был романтиком. Он взял с собой эту фотографию, где она сидит боком и, повернув голову, смотрит на зрителя. Он очень аккуратно упаковал снимок. Металлическая рамка, стекло, герметичная резиновая прослойка. Снимок должен был стать не только символом его любви к Рут, но и доказательством того, что он достиг вершины. Он понимал, что может не вернуться. А даже если бы и вернулся, вряд ли пошел бы туда снова. Поэтому нужно было доказательство, которое увидят другие. Фотография, которая сможет продержаться наверху много лет – до следующей экспедиции. Тогда он просто не знал, что такое «верх».

Любил ли он этот снимок больше других? Нет. Ему больше нравился девичий портрет Рут, где она – с распущенными волосами. Смешная в большей мере, нежели красивая. Он бы взял его, но так нельзя, это нечто интимное, скромное, он же родился еще в Викторианскую эпоху и не может заставить себя перешагнуть границу XIX века. Поэтому он берет милую Рут, сидящую вполоборота, запаковывает в непроницаемый каркас и растворяется в белой мгле.

Он пишет Рут письма – нежные, полные любви, искусственные, как рождественский щелкунчик. Она отвечает ему точно такими же. Они приходят к нему, и он пакует их в кожаный футляр, который всегда носит у сердца. Содержание этих писем однообразно – бесконечные признания в любви и отчеты о здоровье детей. Каждое письмо греет его душу. В ответ он описывает ей романтику восхождения вкупе с ужасами ледяных ночей. Она боится за него. Он намеренно бередит ее сердце, чтобы она не прекращала писать.

Но там, наверху, просыпаюсь я. Я открываю глаза и понимаю, что Джордж Мэллори I уже не вернется. Здесь – не его территория. Я перебираю письма Рут. Какая скука, какая чушь, я все это знаю. Кожаный футлярчик, как мило. На следующий день по пути к лагерю III я выбрасываю письма вниз, в холодную бесконечность. Там им самое место. Это лишняя масса, лишние граммы. Нужно экономить.

Я сохраняю письма от Виктории и от Траффорда. Пусть будут. Два листочка, ничего страшного. И еще со мной нераспечатанное письмо от Стеллы. Которое она написала в ту самую ночь. Конверт сперва, похоже, использовался для какого-то другого письма – на нем написан адрес, зачеркнут другой, наклеены марки, стоят печати. Я могу надорвать его прямо сейчас и прочесть. Но я потяну еще немного. Письмо от Стеллы должно быть иным, чем письма от Рут. Дело в том, что адресаты – разные. Письма Рут предназначены для него, письмо Стеллы – для меня.

Потом я смотрю на фотографию. Снимок тоже – для него. Он должен всматриваться в ее прозрачные глаза и улыбаться, вспоминая детей. Я – не должен. Но снимок нельзя выбросить. Уходя, он пообещал оставить его наверху в качестве доказательства. Это его обещание, но мне тоже нужно что-то оставить наверху. Придется – это.

Я сажусь на уступ и смотрю в бездну. Где-то там – письма Рут. Где-то там – сама Рут. Где-то там – все они. Толстый старый Артур, изысканный Дункан, кукольная Вирджиния, красавчик Руперт, вдохновенный Джеймс, смешливая Котти, прелестная Рут, страстная Стелла. Со мной лишь Сэнди, но и он в итоге должен остаться внизу.

Потому что впереди – моя единственная, моя десятая любовь.

Нога болит. Не ноет, а именно адски болит. Точно тысячи раскаленных игл пронзают все тело. А эпицентр – в ноге. Я сползаю вниз, пытаясь вцепиться в гору – пальцами, ледорубом, чем угодно. Может, меня найдут. Может, придут за мной. Сам я уже не спущусь, потому что нога сломана. По-моему, перелом открытый. Теплая кровь пропитывает ткань.