Михаил Родионов - Голубая бусина на медной ладони

При императоре Диоклетиане началось некоторое строительство: западный квартал — былая резиденция Зиновии — превратился в римский военный лагерь; там построили казармы, расширили бани, улучшили водопровод, возвели христианскую базилику. Но с потерей независимости, после нескольких неудачных восстаний, Пальмира стала угасать. Городская знать покинула ее. Лишенные живых связей с Востоком, ушли из города купцы, а вслед за ними оставшиеся без дела водители караванов, чиновники, искусные ремесленники. Пальмира превратилась в заурядный пограничный пост, в чертову дыру на краю византийской пустыни, в место ссылок.

Арабы взяли ее без боя. Горожане не могли оказать сопротивления. Да, в сущности, они уже и не жили в самом городе, а сбились за стенами бывшего святилища Бела, налепив там множество темных и тесных глинобитных жилищ. Через два-три поколения уже никто не помнил названий храмов, имен богов, назначения торжественных зданий. Никому не было дела до прошлого, до истории умиравшего города.

Потом на долгие века пришли турки. Турецкая администрация сама не имела понятия о культуре подвластных ей краев и другим не давала изучать эту культуру. Археологические раскопки были запрещены в пределах всей Османской империи, хотя запреты и нарушались.

Шуршал песок, отсчитывая века. Пыль забвения скрыла Пальмиру не только от глаз — от живой памяти человечества. Ее пришлось открывать заново много лет спустя, воссоздавая историю по камням, по кратким письменам на них, по многофигурным рельефам…

— Что ты делаешь, осленок?! Туши сейчас же!

Сугейль, выразительно жестикулируя, кричит на пастушонка, который сидит на корточках у костерка. Мальчик нехотя встает и затаптывает тлеющие ветки, разложенные прямо на плите с резным виноградным орнаментом.

— Ты смотри, будущий араб, из камня кровь выступила!

И Сугейль указывает на глубокую трещину в белой плите, обнажившую красную сердцевину камня. Но пастушонок, широко раскрыв глаза, уставился на его офицерский мундир, на широкий брезентовый пояс с бронзовой застежкой, на сверкающий в солнечных лучах значок парашютиста, на щегольские сапоги с пряжками. Он, кажется, вовсе и не слышит горячих слов капитана о том, что «наша борьба, развалины деревень на линии фронта, наши жертвы — еще и для того, чтобы вечно стояли руины древнего Тадмора, чтобы они вызывали гордость у нас самих, арабов, и у людей всего света».

— Идем, — говорит мне огорченный Сугейль. — Он ничего не понял.

Мы проходим мимо отеля «Зиновия» — желтого одноэтажного здания, не выделяющегося на фоне древних развалин. Направляемся в музей. Он стоит на границе Нового Тадмора. Название это возникло в 1929 году, когда жителей Пальмиры — собственно говоря, деревни, теснившейся за стенами храма Бела, — переселили в новый поселок, построенный для них неподалеку, но так, что он был почти не виден из древнего города.

В XX веке Пальмирой заинтересовались всерьез. Первыми были наши соотечественники. Русский археологический институт в Константинополе снарядил экспедицию во главе с П. К. Коковцевым для обследования города. После русских прибыли в Пальмиру немецкие археологи. Затем — французы, швейцарцы. С 1957 года в Западном квартале вели раскопки польские ученые под руководством неутомимого К. Михайловского. Сами сирийцы — Селим Абдальхак, Аднан аль-Бунни, Насиб Салиби — тоже провели самостоятельные раскопки. Стараниями департамента археологии Сирии Пальмира очищена от многовекового песка, в ней построен музей.

Мы с Сугейлем пробежали первый этаж, где находятся муляжные изображения густо волосатых пещерных людей, поднялись на второй, где выставлены камни с арамейскими и греческими текстами, плиты с барельефными портретами, осколки резных карнизов, украшенных изображениями виноградных лоз, листьев, колосьев, птиц. Вырванные из пальмирского ансамбля, установленные на фоне больнично-белых музейных стен, запертые в витринах, они напоминают выставку геологических образцов, по которым надо судить о величии и богатстве всего горного кряжа.

По длинной галерее, мимо мозаичных грифонов и орлов, стендов с монетами — византийским золотом и исламским серебром, мы проходим в левое крыло музея, в зал погребальных скульптур, некогда украшавших многоэтажные погребальные башни, дома-гробницы и подземные склепы. Скульптуры покоряют своей выразительной характерностью. Вот целая семья, глядящая прямо на нас — глаза в глаза. Надпись гласит: «Увы! Это образ Забды — сына Мокимо, его жены — Балтихан, дочери Атафни…» Действительно, образы! У грустной Балтихан трогательные сережки в маленьких ушах (арабы до сих пор называют красивые уши «пальмирскими»), а задумчивый сын Мокимо, право же, похож на моего спутника-капитана, с чем соглашается и сам Сугейль.

Но самое главное: на рельефах я увидел знакомые жесты — жесты сожаления, покорности, недоумения, которые в ходу и у современных сирийцев! За семнадцать веков исчезла старая культура, погиб город, сменился язык, но основной набор жестов остался прежним. В пустынном музее Пальмиры много лет назад я понял, какую неоценимую помощь этнографу может оказать древний изобразительный материал — истина достаточно хорошо известная, да только ее, как и многие другие, нужно постичь самому.

Древние аравитяне считали зрение едва ли не важнейшим человеческим свойством. По обычаю, незрячий не должен повелевать людьми. Зато слепой мог быть поэтом-прорицателем — «устами божества», передающими то, что нашептало ушам вдохновение. Известно, что от многократного повторения слова тускнеют, из них уходит жизнь, превращая их в холодную и отвлеченную риторику. В далекие времена слова звучали ярче, понимались конкретнее: вдохновение — это та сила, которая духом, вздохом своим сообщает поэту неведомое, а поэт (по-арабски «шайр») — прежде всего ведун, умеющий с помощью вдохновения заглянуть в прошлое и будущее, выражая увиденное звучной размеренной речью. Кстати, слово «араб» в значении «лихой наездник» появилось у северных соседей задолго до того, как племена Аравии, объединившись под знаменем ислама, сложились в самостоятельную народность. На рубеже седьмого — восьмого веков нашей эры уроженцы полуострова, имевшие до этого лишь одно общее достояние — арабскую речь, все сильнее стали ощущать себя единым целым: аравитяне превратились в арабов.

У каждого племени Аравии кроме предводителя, судьи и жреца был свой поэт, восхвалявший сородичей и клеймивший презрением врагов. Поэта не всегда можно было отличить от прорицателя или жреца: все они пользовались ритмизованной прозой (садж) — своеобразным арабским «раешником», чей ритм подчеркивали необязательные созвучия, или стихотворными размерами — тав и лем, бас и том, в а фиром, к я милем, р а джезом, хаф и фом, мутак а рибом и многими другими. Размеры эти, как утверждает наука арабского стихосложения — аруд, родились в верблюжьем седле, когда бедуин пел в пути, приноравливаясь к ходу своего «корабля пустыни».