Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Берите. Это — подарок.

Я знаю, что подарка не принять нельзя, если не хочешь обидеть того, кто дарит. Беру куклу и всячески стараюсь показать Урчук, как я рад.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

— Я из тебя сделаю человека! — кричал отец, таская мальчишку за ухо. — Сделаю человека из тебя!

Проходивший мимо сосед остановился и спросил:

— Что случилось?

— Понимаешь, вчера купил ему лопатку, а сегодня ее уже нет. Променял на какую-то, прошу прощения, дрянь… — Отец показал какую-то железяку непонятного назначения.

— Ребенок, он и есть ребенок, — сказал сосед.

— Ничего дорогого, ничего святого для него нет! Что вынесет — пиши пропало! Марш домой, болван!

Он гнал сына перед собой, и по двору еще долго разносилось ничего доброго не сулящее малышу обещание:

— Я из тебя сделаю человека!

И в тот же день — другой случай.

Вдоль ограды нашего двора пожилая женщина сажала вишни. Жильцы стали возмущаться — гляньте, какая ушлая! Ишь какой сад задумала разбить! Детям повернуться негде будет.

Женщина молча сажала вишни. Потом не выдержала:

— Я не для себя сажаю. — Тыльной стороной кисти смахнула волосы с лица. — Соберу ребят со всего двора, подарю каждому по деревцу — пусть выращивают…

Соседи только плечами пожали — смотрите, какие чудаки еще встречаются в наше время.

А я знал, что у женщины, которая сажала вишни, есть и свои дети. Что с того, если они уже взрослые, разве с годами материнская любовь слабеет?

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Урчук тепло одевают, Михаил усаживает девочку на свои нарты, привязывает на всякий случай, и мы пускаемся в путь.

Три темные неподвижные фигуры долго стоят возле одинокого чума. Изредка они подымают руки и машут вслед удаляющимся нартам, но маленькая Урчук не замечает этого — она глядит вперед. Встречный ветер сечет лицо, я вижу, что девочка морщится, щурится, но не отворачивается. Узкие глазенки упрямо смотрят вперед, словно девочка старается увидеть свое будущее.

После поездки к одинокому чуму, откуда мы привезли в Антипаюту маленькую Урчук, началась наша дружба с Михаилом Селиндером. Михаил работает заготовщиком пушнины. Его контора помещается в малюсеньком, состоящем всего из одной комнаты, домике. В углу — железная печь и несколько чурбаков, чтобы гости могли присесть. Широкий прилавок делит комнату надвое. За прилавком неизменно стоит Михаил. Стены и потолок у него за спиной увешаны шкурами песцов, горностаев, полярных волков. Есть тут и мокасины с высокими голенищами из оленьего меха. Их иногда покупают охотники, доставившие сюда из тундры дорогую добычу — пушнину. Живу я в избе Павла Чауса, завхоза рыболовецкого участка, на самом краю поселка. Школа-интернат находится на другом конце, и, направляясь навестить Урчук, я всегда заглядываю к Селиндеру — обогреться, переброситься несколькими словами, выпить чаю, а потом уже двигаюсь дальше.

Вот и сейчас я вхожу в контору. На прилавке перед Михаилом несколько песцовых шкур. Два ненца стоят, навалившись на прилавок, и невозмутимо наблюдают за руками Михаила, которые ощупывают шкурку, встряхивают, опять ощупывают. Впечатление такое, будто Михаил надеется найти в шкуре иголку или еще какую-то крохотную, одному ему известную вещицу. Наконец он берет следующую шкурку. Вся процедура повторяется сначала. Охотники не произносят ни слова, только переступят иногда с ноги на ногу и опять застынут, невозмутимые и торжественные. Ничего не говорят они и тогда, когда Михаил, оценив шкуры, выписывает квитанции и выплачивает им деньги — больше трехсот рублей за восемь шкур.

— Может, и больше стоят, однако не хочу переплачивать, — говорит Селиндер. — В Салехарде точную цену скажут, окажутся дороже — получите разницу.

Теперь, когда деловая часть окончена, ненцы оживают и пускаются в разговор. Полученной суммой они довольны, обиженными себя не чувствуют. Я думаю о том прошлом, когда в этих краях орудовали купцы и за песцовую шкуру охотник получал пачку чаю, фунт соли или бутылку водки.

Несомненно, одно из самых важных явлений, которые принесла на Север советская власть, это — справедливость. Наверно, нет для человека ничего более обидного, чем несправедливое отношение к его труду и несправедливая плата за этот труд. Селиндер знает, что ни один рубль охотника не пропадет, люди получат именно столько, сколько стоят добытые ими шкуры. К каждой шкуре прикалывается табличка с номером и фамилией охотника. А когда в Салехарде окончательно установят сорт и стоимость меха, на имя охотника прибудет денежный перевод — разница между выплаченной Селиндером суммой и действительной стоимостью шкурки. Хорошо зарабатывают охотники. По две, по три тысячи рублей за сезон, а некоторые и больше. Но ведь они не только охотой промышляют. Как правило, все оленеводы — в то же время и охотники. А уход за оленями оплачивается очень высоко. Семья ежемесячно получает по четыреста — пятьсот рублей, в зависимости от количества закрепленных за ней оленей.

Охотники уходят, мы с Михаилом остаемся одни. С ним приятно поговорить — он начитан, развит, хорошо знает родную тундру. Но сегодня мне не до разговоров: я тороплюсь к Урчук и зашел к Селиндеру за советом. С моей маленькой приятельницей творится что-то странное. Воспитательница сказала, что вчера Урчук целый день ничего не ела и как тень бродила из угла в угол. Вечером я зашел поглядеть, как она спит. Все девочки спокойно спали, а постель Урчук была пуста. Свернувшись комочком и зажав ладони между колен, малышка лежала на холодном полу рядом с кроватью. Я поднял ее, положил на постель, накрыл одеялом, но через несколько минут она его сбила, соскользнула, не открывая глаз, на пол и свернулась клубочком.

Видя мою растерянность, воспитательница попыталась меня успокоить:

— Первое время со всеми ребятами так, потом привыкают.

Однако я решил посоветоваться с Селиндером.

— Ничего страшного, — говорит он, выслушав меня. — В постели ей действительно слишком жарко. Ведь в комнатах плюсовая температура. Вот Урчук и ищет бессознательно местечка похолодней. Мы, ненцы, не избалованы теплом.

Селиндер не кончил ни одного класса даже начальной школы, однако в его речи масса специальных терминов, международных слов, и, надо сказать, пользуется он ими правильно, употребляет именно там, где следует. Вот и сейчас он хочет произнести целую речь, но мне некогда, я спешу к своей подшефной.

Урчук застаю в школьном коридоре среди весело гомонящих ребятишек. Все они кажутся мне очень похожими друг на друга, но Урчук отличается от остальных — маленькая, слабая, она еще не привыкла к новой обстановке, глаза горят любопытством. Завидев меня, Урчук оставляет товарищей, подбегает, прижимает ко мне голову, и я глажу ее пушистые после мытья волосы. Глажу, как в первый раз, там, в тундре, в ее родном чуме.