Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Так зверь тренировался с четверть часа, пока наконец не стал каждый раз приземляться прямо на кучу мха. Видимо, остался доволен результатами, так как зачмокал и неторопливо заковылял в чащу.

Мы вопросительно смотрели на Василия. Он объяснил:

— Медведь учебой занимался. Видать, застал спящих лосей, прыгнул на одного, да не попал. Ну, а лоси в озеро — плюх, и до свидания… Из-под носа ушла пожива. Вот он и учится, чтобы в следующий раз не оплошать.

В самом деле, медведь удалялся гордый, довольный. Весь вид его как бы говорил: «Ну, теперь вы не уйдете от меня».

— Смышленая тварь, — сказал кто-то из нас. — Без труда и тренировки — ничего не добьешься.

— Да, кое-кто мог бы у него и поучиться, — серьезно рассуждал Василий. — Особенно те, кто разинув рот ждет манны небесной и орет благим матом, не дождавшись ее.

Еще в поезде мы познакомились с миловидной девушкой. Ее золотистые волосы, мелкие, правильные черты лица, синие глаза и грациозная фигура невольно привлекали внимание пассажиров. Одета она была тоже изящно, со вкусом.

— Ляля, — назвалась девушка, показывая белые зубки.

— Настоящая лялька, — пробормотал Вацис.

Девушка оказалась безумно болтливой. Как только мы с ней заговорили, на нас обрушился такой поток слов, словно до этого дня она жила среди глухонемых и все ждала возможности выговориться. Через полчаса мы уже знали, что Ляля — ленинградка, любит эскимо, обожает балет и французско-итальянские неореалистические фильмы, мечтает стать артисткой, «всю жизнь» готова жить под знойным кавказским небом…

— Так что же вы едете на Север?

Ляля достала из сумочки конверт, вынула из него фотографию и, положив на столик, объяснила:

— К жениху еду.

С фотографии смотрел не первой молодости, лысоватый человек.

— Стар? — перехватив наши взгляды, то ли спросила, то ли подтвердила Ляля. Впрочем, наше мнение для нее значения не имело. Ляля давным-давно все взвесила и решила. Она беспечно заявила: — Это ничего. Он — ученый. Много зарабатывает. Можно пару лет и на Севере потерпеть, зато потом… Не правда ли?

Она говорила с нами, как с единомышленниками, как с людьми, одобряющими ее замысел. А нам стало грустно. Я подумал, что так цинично человек может говорить только в двух случаях. Либо он свято уверен, что слушатели смотрят на вещи теми же глазами и сами поступили бы не иначе. Либо он столь же свято верит, что больше никогда не встретится со своими слушателями. Первое предположение само собой отпадало, оставалось второе.

Когда Ляля пошла обедать в вагон-ресторан, наш четвертый попутчик, который не вмешивался в разговор и, казалось, с головой ушел в журналы, улыбнулся:

— Обожжет крылышки.

Мы удивленно посмотрели на пожилого, полного человека, глаза которого прятались за очками в солидной оправе.

— Нет там такого ученого, — добавил он. — Я знаю.

— То есть как это нет?

— А так. Я их всех наперечет знаю.

— Почему же вы не предупредили девушку? Зачем ей понапрасну тащиться на край света?

Человек ответил не сразу. Улыбнулся, отхлебнул глоток холодного чая и снова улыбнулся:

— Во-первых, она мне не поверит, а во-вторых, слова — плохой учитель. Жизнь учит куда лучше и основательнее. Так чего зря языком болтать?

Мы сошли с поезда, и вся эта история тут же выветрилась из памяти. А сегодня вдруг вспомнилась. И вот почему.

Еще первого мая жена Василия нечаянно разбила белую фаянсовую тарелку. Я удивился, когда Василий, тщательно собрав разлетевшиеся осколки, завернул их в газету и куда-то спрятал. Я хотел было спросить, зачем они ему понадобились, но в тот момент мы о чем-то спорили, а потом забыл.

Сегодня Василий сам напомнил о них, вытащив сверток из-за картины.

— Зачем они тебе?

— Осколки? — переспросил Василий и лукаво подмигнул: — Простушек ловить.

— Каких простушек?

— Увидишь.

Василий полез на чердак и вскоре вернулся, весь в пыли, облепленный паутиной, держа под мышкой сеть. Квадратную, с частыми ячейками. Разложив ее на полу, Василий принес две сухие деревянные дужки, сложил их крест-накрест и привязал к концам углы сети. Дужки скрепил посередине проволокой, насадил на длинную палку, и получилось сооружение вроде огромного ковша с удлиненной рукоятью.

Мы сели в пахнущую свежим варом лодку и поплыли от берега.

Озеро было как стеклянное. Ни морщинки на гладкой, залитой весенним солнцем воде.

Василий достал осколки фаянсовой тарелки, бросил их в сеть и медленно погрузил в черную глубину. Прижав палец к губам, предупредил, чтобы я не шумел. Мы закурили. Василий подмигнул и, схватившись за черенок, быстро поднял сеть, с которой струйками стекала вода. В сетке трепыхалась щука.

— Вот и есть одна, — довольно улыбался Василий. — Глупая рыба щука. Как легковерная баба, бросается на побрякушки, а потом — рвется, мечется, да только поздно…

Он ухватил рыбу широкой, сильной ладонью, стукнул ее головой о ребро скамейки и бросил на дно лодки.

Вот тогда-то я и вспомнил повстречавшуюся в поезде красотку.

Человеку всегда нужен хлеб насущный. И каким бы он ни был — черным и рыхлым, как комок земли, или белым и мягким, как вата, — всегда растет из земли. И не придет в закрома, если человек сперва сотни раз не поклонится земле, не окропит своим потом каждый ее вершок. Земля недоверчива: она до тех пор ничего не даст, пока не возьмет с человека все, что ей положено. Впрочем, и земля не везде одинакова. В одних местах она словно беспечный, веселый ветрогон, у которого и душа и карман открыты для друзей и для совсем незнакомых: бросил в нее зерно и знаешь, что к осени она принесет тебе спелый колос. В других местах она похожа на старую скупердяйку: сколько ни обхаживай ее, не откроет свои сундуки…

Отто стар. Очень стар. Когда он говорит, на лице оживают сотни морщин и складок, а за увядшими губами маячат два зуба. Редкие волосы серебрятся в лучах весеннего солнца, легкий ветерок перебирает их. И руки, потрескавшиеся словно кора вяза, неуверенно, на ощупь берут предмет. Но разум светлый. Мысли Отто, много повидавшего и пережившего на своем веку, весомы, осязаемы, точно камни, которыми усеян наш путь.

Мы идем со старым Отто посмотреть, как мужчины сеют овес. И дорога, и распаханные полоски по обеим сторонам усеяны мелкими и крупными камнями. Бросишь взгляд на поле и сразу понимаешь — машины здесь бессильны. Трактор, правда, пройдет, продерется, но что проку, если пустишь его порожняком. А про пятилемешный плуг или культиватор тут забудь. Даже простая железная борона здесь не годится. Железо крошится, ломается, когда на каждом шагу его путь преграждает камень.