Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Коровы?

— Да, коровы. Таков уж у них прав: сами смерти в лапы лезут… Увидал старичок такое дело и за голову схватился. А медведь завидел человека и ползет к нему, волоча зад. Старичок прыг за дерево. Так они добрых полчаса и вертелись вокруг сосны, пока мишка ни с того ни с с сего не упал. Тут только старик вспомнил про топор. Хватил медведя по макушке, тот и протянул ноги. Потом уже охотники по следам все узнали. Оказывается, косолапый рыбу в речке ловил. А мужики там лес сплавляли. Бедняга увлекся и даже не заметил несущегося бревна. Его так стукнуло, что хребет сломался. Еле выполз медведь на берег. Несколько раз срывался в воду, пока выкарабкался. Ну, а там его коровы и почуяли.

Мы сидим на камне у реки, слушаем рассказ Василия и смотрим на пенистый поток.

— Вот бы человеку такую стремительность, а? — мечтательно говорит Вацис.

— Я не согласился бы, — качает головой Василий. — Больно короткий век. В несколько дней домчит до Онеги и уймется. Если человек вложит этак всю энергию в несколько дней, то и впрямь ничего путного не выйдет. Только глупостей, чего доброго, наделает.

— Но ведь река испокон веков течет, — возражает Вацис. — Нас с тобой еще на свете не было, а она уже давным-давно шумела, мы в прах превратимся, а она по-прежнему шуметь будет, стремиться к своей цели, к Онежскому озеру.

— Это верно, — вздыхает Василий.

Я смотрю на бурную, стремительную и своенравную речку и завидую ее постоянству, завидую ритму ее жизни. Весной и осенью, полноводная, могучая, она пробивает себе дорогу к цели. Не останавливает ее и летняя сушь: обмелевшая, вбирающая по дороге каждую каплю родников и притоков, она с прежним упорством и яростью налетает грудью на преградившие дорогу скалы. Не в силах ее сковать и зимние морозы. Вечно живая, вечно неугомонная… А течение моей жизни, хоть и небольшое, как та струйка, что выплеснулась на берег, слишком часто отступает, наткнувшись на каменную скалу, сворачивает в сторону…

— Началось, — прервал невеселые мои мысли Василий.

На излучине показались белые бревна. Река с бешеной скоростью несла их на своей спине. Иногда бревно ударялось о каменный горб, переворачивалось, подскакивало и снова скользило вниз.

Задача Василия — зорко следить, чтобы бревна не сбились в кучу. Река в этом месте делает крутой поворот, ее русло сжато береговыми скалами и усеяно камнями. Если одно из бревен застрянет, оно тут же преградит путь остальным, а тогда — беда. Через несколько минут река нанесет гору бревен, взгромоздит, наворотит их, и сплав остановится на несколько дней — пока люди не разберут, не растащат бревна, не расчистят им путь.

Василий, пристроившись на плоском камне, держит наготове длинный багор и не спускает глаз с реки. Стоит какому-то бревну подозрительно завертеться, как он сильным ударом направляет его в русло и провожает несколько шагов.

Такие караульщики стоят вдоль реки не слишком далеко друг от друга, чтобы в случае затора быстро дать знать людям у запруды. Те прекращают сплав, собираются у затора. Сыплются острые словечки, едкие насмешки.

Несчастье приключилось как раз на посту Василия. Мы и глазом не успели моргнуть — столкнулись несколько бревен. Их прибило к камням, а сверху стали громоздиться новые деревья.

Василий, бросив багор, побежал к верховью, а мы с Вацисом, беспомощные и растерянные, смотрели, как растет груда бревен, как деревья, точно живые, встают на дыбы, трещат, стреляют и, изувеченные, с ободранной корой, так и лезут на берег. Пока сбежались люди, куча деревьев была как дом.

— Ворон считаешь?! — попрекнул Василия пожилой, коренастый мужчина, очевидно старший сплавщик, прибывший из другой деревни.

Василий промолчал.

— Болтают, как бабы на посиделках, а ты тут бейся из-за них, теряй время, — продолжал незнакомец.

Василий насупился. Он, как и мы, понял, что ему достается и за нас: на сплаве не место посторонним. Тут люди собираются не для развлечений.

— Я найду виновника и сам все улажу, — медленно сказал Василий.

Ропот сразу стих. Мы с Вацисом поняли, что Василий решился на что-то очень опасное, так как мужчины стали отговаривать.

— Не дури…

— Не горит — разберем за несколько дней.

— О жене, о детях подумай.

Василий только буркнул:

— Отойдите.

В сапогах, в одежде он вошел в ледяную воду и, придерживаясь за бревна, двинулся дальше. Он пробирался медленно, неторопливо, ощупывая нижние бревна. Через несколько минут он снова буркнул:

— Есть виновник. Топор давайте.

Мужчины молча подали с берега острый топор на длинном топорище. Василий принялся рубить невидимое бревно. И вдруг мы с Вацисом поняли: сплавщики называют «виновником» бревно, которое застряло первым и держит остальные. Вот его-то Василий и пытается перерубить, разрушить затор.

Безмолвные, оцепеневшие, мы наблюдали за Василием.

Вдруг он, спотыкаясь, кинулся к берегу, и мы услышали, как грозно заскрипела груда скопившихся бревен. Каким маленьким был Василий в сравнении с этим, казалось, живым и лишь дремлющим чудовищем. Но чудовище не кинулось на него. Оно погрозилось и опять застыло. Василий вернулся, снова занес топор. Через несколько секунд, в течение которых можно было поседеть, бревна заскрипели, Василий, подкинутый невидимой силой, выскочил на берег, и в тот же миг с оглушительным грохотом рухнули бревна.

Мужчины баграми сталкивали их в русло, выравнивали, а Василий, подойдя ко мне, попросил закурить. Я протянул ему пачку сигарет. Его руки дрожали. Сделав несколько жадных затяжек, он как ни в чем не бывало встал на прежнее место на плоском камне и вместе со всеми толкал разрозненные, уносимые потоком бревна. Я смотрел на него и думал: «Ты многое сказал мне своим молчаливым подвигом. Как часто мы, зная, что «виновник» таится у нас в душе, притворяемся, будто не видим его, и, вместо того чтобы решительно отрубить, собираем щепочки. Но жизненный поток успевает нанести новые кучи щепок, и они вновь цепляются за главного «виновника», с которым мы сразу не покончили. Мало того! Часто мы и щепки-то собираем не сами — предоставляем эту работу другим…»

Мне довелось немало ездить. Бывал я и на юге, где беловерхие горы упираются в ясную лазурь. Красиво. Но красота эта легкая и нежная, как дуновение южного ветерка. Возможно, поэтому юг и не оставил в моей душе значительных следов, таких, которые остались после далекого Севера. И странно: ведь меня зовут и манят туда не мрачная тайга, не вязкие топи и угрюмые скалы. Так что же? Может быть, то, что суровая природа, которая окружает человека, ставит его лицом к лицу с нелегкими испытаниями и заставляет глубоко заглянуть в свою душу?

Может быть.

1960