Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Когда вода уходит, на мокром песке остается множество медуз. Бессильно опавшие, они лежат, распластавшись на земле, без признака жизни, утратив своеобразную прелесть и пробуждая не жалость, а какое-то неприятное чувство, похожее на гадливость. А ведь там, в морской воде, работая своим зонтиком и пускай незначительно, но все же перемещаясь вперед, медузы по-своему красивы. Интересно, воскреснут ли те, что остались на суше, когда снова придет «большая вода»? Может, этот отлив для них последний? Надо будет обязательно проверить.

Я прячусь в кустах на берегу, дожидаясь, когда стемнеет и потянут птицы, но не проходит и получаса, как у моих ног уже семь уток. Куда же больше? Связываю их веревочкой и возвращаюсь к Северьяновой избе.

Хозяин в хлеву — кормит корову. Моему удивлению нет границ, когда я вижу, что́ он дает скотине. Рыбу! Да, вареную соленую рыбу, смешанную с лишайником, который обычно едят олени. Так вот, этот лишайник Северьян мешает с вареной соленой рыбой и дает корове. Животное охотно ест.

— Море всех нас кормит, — говорит Северьян. — Рыба — главная наша пища.

— А почему свиней не держите?

— Не привыкли люди к свиньям, смеются над такой скотиной. Хотя раньше, старики сказывают, держали. Тут одна баба привезла поросенка, так его, беднягу, коровы забодали в овраге. Отродясь такого зверя не видывали.

Странно. Очень странно, что не держат люди свиней, в то время как мелкой или не идущей на продажу рыбы просто девать некуда. Может быть, Северьян и знает таинственное волшебное слово, но достаточно ли только этого? Кроме волшебного слова надо и еще кое-что знать. Одним только волшебным словом не проживешь.

На пузатой рыбацкой барке мы добрались до Пертоминска, откуда завтра выйдет пароход в Архангельск. Видимо, один из последних рейсов, так как уже вчера и сегодня падают большие хлопья мокрого снега.

В дороге познакомились с группой молодых москвичей. Они инженеры и уже не первый отпуск проводят на Севере, на Онежском полуострове. Они же и уговорили нас переночевать вместе с ними у знакомой женщины, где они всегда останавливаются. В компании, дескать, и веселей, и рано утром вместе на пароход… Мы вспомнили про бабушку Васильевну, ее одиночество после того, как потеряла сына, просьбу не забывать, навестить, когда снова будем в Пертоминске. Вспомнили и свои обещания, Вспомнили, поторговались с совестью и все-таки пошли за новыми друзьями к их знакомой. Женщина жила в довольно тесном доме, но приняла нас радушно. Вообще северяне гостю всегда рады, и я заметил, что сосед даже как-то завидует соседу, если у того гости.

Сидим, пьем чай, едим жареную навагу и толкуем о пароходе, который уже должен быть здесь, а его все нет.

— Может, кто из вас в патефоне понимает? — вдруг спросила хозяйка. — Что-то испортился. Не играет. А то мы с подружкой от скуки, бывало, слушаем вечерами, пластинки крутим.

Она показала старый, вышедший из моды патефон. Умелые руки вскоре вернули звук этой почтенной старине, и тесную комнатушку заполнила песня о солдатах, идущих «по степи опаленной».

— Что-то моей подружки долго нет сегодня, — не то спросила, не то подумала вслух хозяйка.

Потом она принесла все свое имущество, чтобы как-то разместить нас, выбирала, что постелить на пол, что сунуть под голову. В это время кто-то постучал в дверь.

Невыразимый стыд охватил меня — у порога стояла бабушка Васильевна.

— Куда же ты запропала нынче? — кинулась к ней хозяйка.

— Гостей ждала… Как раз должны были приехать, — сказала старушка и, увидев нас, смутилась, смолкла.

Выходит, весь этот долгий осенний вечер она ждала нас.

Патефон пропел еще несколько старых песен, все стали собираться ко сну, и старая Васильевна ушла, не успев посидеть в гостях, послушать патефон.

Я долго не мог заснуть. Закрыв глаза, видел двух старушек, слушающих старую песню о солдатах, шагающих по выжженной степи. Не мог заснуть и думал о дружбе двух одиноких пожилых женщин, которая и грусть наводила, и лучилась теплом. Две старые, одинокие женщины и старый, вышедший из моды патефон…

Ночью меня разбудил сиплый, одинокий гудок парохода. Он кричал и кричал, и никто ему не отозвался. Очень плохо, подумал я, когда никто не откликается на зов. И еще я подумал, что на море, должно быть, туман и одинокий пароход не находит своей гавани.

Утром глянул в окно и ахнул: на земле, на штакетнике забора, на крышах и кронах сосен лежало белое, пушистое, искрящееся на солнце снежное покрывало, а ведь сегодня только двадцать пятое сентября.

И хозяйка дома, и старая Васильевна провожали нас к пароходу. Со стороны можно было подумать, что две бабушки провожают в дальний путь группу ребят. Старая Васильевна держалась поближе к нам, будто желая что-то сказать. Но мне не хотелось отделяться от веселой, шумливой компании, почему-то я избегал взгляда синих глаз Васильевны.

Это наш пароход гудел ночью. Только под утро он причалил к пристани, и теперь матросы торопились очистить его трюмы. Из них, как из бездонных колодцев, подъемные краны вытаскивали и вытаскивали сложенные в веревочные корзины ящики водки. Я насчитал шестьсот ящиков. Стоял в толпе матросов, отплывающих и провожающих и считал ящики, как будто меня кто приставил к этому делу. А старая Васильевна все крутилась вокруг, словно выбирая случай сказать мне что-то очень важное, тайное, чего не надобно слышать другим.

Наконец, слава богу, пароход дал гудок, матросы убрали трап, вытащили из воды толстые стальные тросы, и между нами и деревянной пристанью стала шириться, расти непроходимая полоса воды. Именно в эту минуту мне в голову пришли две очень важные мысли. Я вспомнил, что так и не выяснил, что же происходит с медузами, которые во время отлива остаются на берегу. И еще я подумал, что так и не узнал таинственного волшебного слова, которое делает человеческую жизнь прекрасной, как в сказке. А может, старая Васильевна знала это волшебное слово и хотела тайком его мне шепнуть, но я притворился, будто мне крайне важно сосчитать, сколько ящиков водки оставит пароход в этом далеком северном поселке.

1966

Я уж и не помню хорошенько, когда последний раз ездил верхом. Кажется, еще до войны. Поэтому теперь, глядя на горячего жеребца, я все хожу вокруг и не спешу поставить ногу в стремя — не хочется осрамиться: дело в том, что тувинцы тесным кольцом окружили меня и лошадь и не упускают ни одного моего движения. Конь стрижет ушами и косится большим глазом в ярких прожилках. Я тоже поглядываю на него искоса — стараюсь угадать, какую штуку он собирается выкинуть. Однако сколько можно топтаться вокруг лошади и коситься на нее? Пора решаться.