Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Не всех, — отвечаю я.

Такое объяснение, по-видимому, не удовлетворяет хозяина, он даже не улыбается и смотрит все так же подозрительно. Что он обо мне думает, за кого принимает, — один бог знает. Но не могу же я вынуть свое сердце, положить на ладонь и показать хозяину. Если не верит моим словам, пусть думает что угодно. Меня волнует совсем другое: как он живет, как трудится, какие радости и заботы сопутствуют жизни овцеводов, проводящих свой век в одиночестве, вдали от людей. Я принимаюсь расспрашивать:

— Колхозных овец пасете?

— Колхозных.

— Сколько?

— Почти тысяча… Девятьсот восемьдесят.

— Какого колхоза?

— Нашего колхоза.

— А как ваш колхоз называется?

— «Большевик».

— Это все овцы колхоза?

— Нет. Еще у других пастухов есть.

— Сколько же всего овец в колхозе?

— Много. Не знаю точно, но много. Может, шесть тысяч.

— Что получаете на трудодень?

— Нам деньгами платят.

— По сколько выходит?

— В месяц по сто десять, сто двадцать рублей.

— Каждый месяц платят?

— Каждый.

От такого диалога устаешь, пожалуй, не меньше, чем от езды верхом. Я думаю, каким образом расшевелить этого человека, как добиться, чтобы из его глаз исчезло недоверие. Не знаю, что ему сказать, о чем опросить. Сижу поджав ноги, прихлебываю соленый чай, а хозяин тем временем о чем-то осведомляется, нагнувшись к Кара-оолу.

— Спрашивает, какие в Литве деньги? — улыбнувшись, переводит Кара-оол.

— Обыкновенные, — отвечаю я и, достав из кармана рубль, добавляю: — Такие же, как во всем Союзе.

Хозяин кивает головой, но я чувствую, что он все равно не верит мне.

— Сколько держите своих овец? — опрашиваю я, лишь бы только прервать эту гнетущую тишину.

Хозяина будто кто подменил. Лицо его светлеет, и он начинает что-то быстро и весело говорить на своем языке. Кара-оол едва успевает переводить:

— Он говорит, надо было сразу сказать, что вы — финансовый инспектор. Говорит, нечего скрывать, потому что он и сам понял, что мы из финотдела…

— Почему он так думает?

— А зачем же интересуетесь его овцами?

— Хочу знать, зажиточно ли живут тувинцы?

Хозяин снова пронизывает меня испытующим взглядом, встает и вытаскивает на середину юрты большой бидон. Достает из тумбочки миску с холодной бараниной, нарезанной крупными кусками, и груду жареных лепешек.

— Тридцать овец, две коровы и две телки держу, — отвечает он наконец на мой вопрос и снова усаживается.

— И у всех столько скота?

— Не знаю, сколько у других, не считал. Своих хватает, на чужое не зарюсь. — В этих словах чувствуется уже явное недружелюбие.

В бидоне оказывается не молоко, как я было подумал, а домашняя водка — арака. Правда, гонят ее здесь не из зерна и не из сахара, а из молока. Из обычного коровьего молока, которое предварительно заквашивают особым способом.

Хозяин налил полную пиалу и знаком предложил нам пить, а сам обмакнул в водку кончики пальцев, побрызгал во все стороны, шепча какие-то непонятные слова, а потом поднес пиалу к губам и одним духом опустошил, хотя в ней было не меньше литра.

Самогон из молока оказался водянистого цвета и по вкусу немного напоминал сухое вино, особой крепости в нем тоже не было, однако помещалось его в бидоне столько, что даже будь нас тут не трое, а шестеро, и то мы легко могли бы дойти до того состояния, в котором начинают петь песни.

Хозяин поднялся и зачем-то вышел из юрты. Воспользовавшись его отсутствием, я опросил Кара-оола:

— Отчего все-таки он нам не верит?

Кара-оол только пожал плечами, но я почувствовал, что странное поведение хозяина угнетает моего проводника не меньше, чем меня самого. И это после бесконечных рассказов о гостеприимстве и приветливости тувинцев. Было от чего загрустить моему товарищу по путешествию. Я даже попытался утешить его: дескать, что переживать — в семье не без урода.

Хозяин между тем вернулся и сказал что-то Кара-оолу.

— Говорит, чтобы мы тут сами угощались, а потом укладывались на кроватях, а ему пора к овцам.

— Ночью? Что он там собирается делать?

— Сторожить. Не ровен час, волк набредет.

Я бесконечно устал, все тело разламывало, болели мускулы и, кажется, даже самые кости, но, не удержавшись, я попросился вместе с хозяином в ночное. Очень уж обидным показалось мне терять такой случай. Ведь я потом себя поедом съем, если продрыхну ночь на кровати, вместо того чтобы провести ее у костра. У костра в ночном! Ведь об этом только в книге можно прочесть или от стариков услышать — отошли у нас в прошлое и волки и костры. А здесь все осталось так, как было сто, тысячу лет назад.

Хозяин, услышав мою просьбу, никакой радости не выказал. Но Кара-оол не отступал и продолжал упрашивать его.

Наконец тот сдался:

— Возьму, но только с одним условием.

— Каким?

— Ружья оставить в юрте.

— А если волки?

— С волками справлюсь. — Он указал на свой карабин.

Я вздохнул. Что за удовольствие поджидать волков без ружья? Мое желание идти в ночное почти пропало, но и отказаться теперь было неловко. Этот странный человек, услышав, что без оружия я с ним не пойду, может подумать бог весть что.

Пришлось согласиться.

Отара блеяла рядом, на альпийском лугу.

Хозяин выдал нам с Кара-оолом по куску войлока из овечьей шерсти. От такой подстилки двойная польза: и тепло, и никакая змея не страшна. А змей тут много. Ночами они выходят на охоту, но на такой войлок никогда не заползут — не любят запаха овечьей шерсти. Хозяин устроил нас на ночь, а сам пошел на другой конец луга. На прощанье предупредил нас:

— Ночью не бродите, а то приму в темноте за волка. Долго ли до беды… А уж если пойдете куда — дайте знать.

Ночное потеряло в моих глазах всю прелесть, но деваться было уже некуда. Я расстелил войлок, улегся, поджал ноги и долго молча смотрел на снежные вершины, освещенные последними лучами солнца. Вспомнилось, как летел из Москвы в Красноярск. Там, в воздушном лайнере, тоже попался мне недоверчивый, — правда, тот был в другом роде. Когда стюардесса стала разносить по салону подносы с ужином, мой сосед, молодой паренек, отказался от еды. Я поинтересовался, почему он не ест.

— Знаем мы их! — Парень хитро ухмыльнулся и, нагнувшись к моему уху, зашептал: — Дадут всего ничего, а потом сдерут втридорога.

Я стал его уверять, что питание входит в стоимость билета, но парня сбить было не просто:

— Не хочу есть, и все тут.

Увидев, что стюардесса приближается к нам, он предложил мне:

— А вы берите, ешьте мою порцию.

Я отказался, мне и своей было вполне достаточно.

— Ешьте, я правда не буду, — настаивал паренек.

И действительно отказался от ужина. Только попросил стюардессу принести «простой холодной воды». Она подала лимонад, но он опять отказался, заявив, что у него «от сладкого внутри нехорошо». Не стал он и завтракать. Снова усиленно предлагал свою порцию мне, не спуская с меня испытующего взгляда. Я осведомился, куда и по каким делам он летит. Оказалось, паренек родом со Смоленщины, завербовался на работу в один из леспромхозов Красноярского края, слышал, «там можно здорово закалымить». До сих пор ни разу не отлучался из родной деревни, разве только в районный центр — «какую-нибудь тряпку отхватить…». Самолет приземлился в Красноярске, мы спустились по трапу, и я увидел, что паренек ни на шаг не отстает от меня, следует за мной точно тень. Так, словно сиамские близнецы, протиснулись мы в автобус, потом вышли из него, получили свой багаж. Наконец я стал прощаться.