Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Тщетная попытка перекинуть ногу через седло вызывает в кругу тувинцев дружный смех. Я краснею, снова подпрыгиваю и все-таки оказываюсь в седле. Круг размыкается, люди отскакивают в стороны, но мне уже некогда взглянуть на них, я только смотрю, как бы удержать бегущего рысью коня и не плюхнуться на землю. В душе я проклинаю эту глупую затею, которая кончится, кажется, тем, что я останусь без зубов и отобью себе все внутренности. Однако спустя минуту мы ныряем под гору, и деревня исчезает. Мой проводник Кара-оол, взглянув на меня и снисходительно улыбнувшись, придерживает своего коня. Лошади переходят на спокойный шаг.

Безжалостно печет солнце. Еще утром термометр в тени показывал тридцать один градус. И хотя белые облака бойко плывут по синему небу, здесь, на земле, не чувствуется ни малейшего дуновения. Мы едем по глубокой лощине, которая то сужается и становится похожей на ущелье, то снова превращается в широкую долину. С обеих сторон горы. У их подножья растут жалкие кусты дикой акации да сухая, выжженная зноем трава, по склонам карабкаются лиственницы и сосны, а над ними голые скалы сияют ослепительными снежными заплатами. Гребни гор врезаются в небо, как ледоломы: набегающие облака разбиваются о них, расступаются и плывут дальше, к следующим вершинам, Безжалостно, неуемно печет солнце, и напрасно глаз ищет тени — кругом голая, серая равнина. Время от времени пересекаем мертвую речку с пересохшим руслом и потрескавшимся дном. Осенью, когда начнутся дожди, реки оживут, но, если осень выдастся сухая, придется им ждать вешних талых вод. Местами в самой долине выпирают из-под земли серые скалы, словно напоминая, что здесь — их царство и все живое должно отступить, поникнуть. Однако жизнь есть и тут. То и дело из-под самых лошадиных копыт испуганно шарахаются крупные разноцветные кузнечики. Я невольно вздрагиваю, потому что взлетают они с таким шумом и треском, как будто крылья у них деревянные. А вот и еще один признак жизни — большие, скользящие по поверхности земли тени. Это, высматривая добычу, описывают в небе круги степные орлы и ястребы. Что можно найти на этой угрюмой, истерзанной зноем земле? Но птицы, вероятно, кружат не зря. Громадный коршун камнем падает вниз и подымается уже с сусликом в когтях. Мелькает серо-коричневая шкурка, которую не сумел уберечь ее владелец. Теперь я уже внимательней оглядываюсь по сторонам и вскоре замечаю еще одного суслика. Он сидит на задних лапках, а в передних держит что-то, точно белка, грызущая орехи. Увидев нас, зверек вытягивает шею, какое-то мгновенье смотрит, а затем со свистом пускается бежать, смешно виляя хвостом. Секунда — и он исчезает в норе, скрытой среди кустиков рыжей травы.

Кажется, что и меня солнце в конце концов превратит в нечто подобное этой траве. Я едва сдерживаюсь, чтобы вслух не обругать свой характер и всю эту затею — отправиться в путешествие верхом. Пока я не сел на лошадь, такое предприятие казалось мне необыкновенно романтичным. Быть может, оно и романтично, но сейчас я почему-то не чувствую этого, зато чувствую невероятную усталость во всем теле и — что еще хуже — страшную жажду. У меня не осталось никаких чаяний и мыслей, кроме единственного желания — как можно скорее развязать притороченный к седлу кожаный мех. В нем — вода. Пускай не ключевая и не холодная, неважно, что она фиолетового цвета и попахивает лекарствами (от марганцовки), но вода. Однако прикоснуться к ней я не смею, потому что свято поклялся своему спутнику и проводнику Кара-оолу неукоснительно выполнять все его приказания и условия, а первое из условий — пить не чаще, чем раз в час. Реже можно. Пожалуйста, не пей хоть целый день, но чаще — нельзя. А мне кажется, что я так бы и скакал, не отрывая меха с водой от губ. Пил бы без передышки, большими глотками, пил бы сколько влезет…

— Трудно? — спрашивает Кара-оол, будто видит меня насквозь.

Я и не пытаюсь изобразить из себя героя, откровенно признаюсь:

— Очень.

— Потерпи, — говорит он добродушно, но мне за этот совет хочется послать его к черту или еще куда-нибудь подальше.

Легко сказать — потерпи. Видно, недаром у нас, у литовцев, есть поговорка: «Своя слеза солона, чужая — водица».

Однако я сдерживаюсь и ничего ему не отвечаю. Жажды словами, даже самыми злыми, не утолишь, и к тому же я вовсе не желаю ссориться с проводником. Без Кара-оола я наверняка бы пропал.

Молчу, как суслик в своей норе, и стараюсь отогнать мысли от бурдюка с водой.

Безжалостно печет солнце. Время, кажется, остановилось.

Глухо стучат копыта, трещат вспархивающие кузнечики, монотонная поступь лошадей укачивает, убаюкивает, и я начинаю дремать в седле.

— Пей, — будит меня Кара-оол.

Вода теплая и вонючая. Я долго держу глоток во рту, полощу пересохшее горло.

И снова убаюкивающая поступь лошадей. Кажется, с незапамятных времен я сижу в седле и никогда этому не будет конца. В голове вертятся слова: «Моя жизнь — в седле, страна моя — в седле и любовь — в седле, потому что и сам я родился в седле…» Это — старинная якутская песня. Точно испорченная патефонная пластинка, все снова и снова звучат эти слова в моей памяти. Якутская песня в долинах Тувы? Откуда? Почему? Десятки, сотни раз возвращается одна и та же фраза. Я силюсь разжать слипающиеся ресницы и почти не видящими от солнца глазами всматриваюсь в широкую долину.

Мы подъезжаем к темной полосе кустарника, которая широкими петлями пересекает долину, однако речка и здесь пересохла. Ни капли воды. Только рассохшееся, потрескавшееся русло, усеянное мелкими камнями.

— Плохо, — говорит Кара-оол и хлопает свою лошадь по шее, точно эта ласка может заменить животному воду.

Хотя Кара-оол излагает свои мысли вслух, но это вовсе не означает, что он советуется со мной, — такая уж у него манера думать. Он решает подняться из долины выше в горы, к лесам. Там мы сумеем найти какой-нибудь родник или речку, несущую ледяные воды тающих в горах снегов.

Теперь мы гоним лошадей рысью.

Выжженная солнцем долина остается внизу, мы едем среди холмов, дышать становится легче, потому что вершины гор все чаще заслоняют склоняющееся к закату солнце.

Кара-оол вдруг останавливает коня, соскакивает на землю и поднимает камень величиной с капустный кочан. С камнем в руках он снова взбирается в седло и гонит лошадь к самой вершине холма. Меня разбирает любопытство, так и подмывает спросить, зачем он тащит этот камень.

На вершине холма высится аккуратно уложенная груда камней. Над нею торчит кол, по-видимому вбитый в землю. Не приходится сомневаться, что эта своеобразная пирамида — творение рук человеческих. Мой проводник соскакивает с лошади и водружает свой камень поверх остальных. Долго и внимательно выбирает он место, где его камень ляжет твердо и надолго, чтобы никакие ветры не могли его скинуть. Потом Кара-оол вырывает несколько волосков из конской гривы и привязывает их к колу.