Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Я думал, все будет проще и легче, — вздыхает Владимир. — Просто не знаю, как добиться перелома. Кое-кто здесь обижается на нас за это, — дескать, и так уж слишком круто взялись, двоек понаставили столько, сколько не было за всю историю школы. Некоторые даже угрожают. Но я не сдамся! Мы своего добьемся. Покончим с кочевыми привычками.

Ах эта горячность юности! Я хорошо понимаю Владимира, его страстное желание как можно быстрей переделать мир. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Честно говоря, я не знаю, хорошо это или плохо. Ясно одно: в жилах тофаларов еще течет кровь недавних кочевников, благодаря чему эта маленькая народность сохранила свой оригинальный образ жизни, особое мироощущение и неповторимый духовный облик своего народа, не растворилась в суматохе двадцатого столетия, где человек зачастую нивелируется, где машины и чудеса техники нередко заслоняют самого человека.

А вечером мы снова собрались все за одним столом — старый Унгуштаев, Варвара с Василием, я. Не хватало только Петра. Но мы и ему налили рюмку, которая так и стояла до конца вечера и с которой мы чокались.

Последнюю ночь в Тофаларии я опять провел в кабинете старого Унгуштаева на раскладушке, стонавшей от каждого движения. Вот и закончилось мое путешествие в страну, где национальность человека — человек. Тоф — человек. Я долго не мог заснуть, мысленно продолжая разговор с Петром, сидящим где-то у таежного костра. А потом стал погружаться в густой туман и уже не знал, то ли сплю, то ли грежу наяву: я иду через лес, где вьется песчаная тропинка; шумят сосны, дышат смолистым запахом; я иду в свою любимую деревеньку, останавливаюсь у одинокой березы на опушке, снимаю глиняный кувшин и жадно, большими глотками, пью сладкий сок; кто-то хочет вырвать у меня кувшин, но я вцепился в него, как корни березы вцепились в почву; я держу кувшин, не отнимая губ, и чувствую, как соки родной земли струятся по моим жилам, питают меня, придавая новые силы после долгого и трудного пути…

1967

Первое, что я услышал сквозь сон, был крик горластых сибирских дроздов. Потом к нему присоединился мерный звон колокольчика. Стянутый спальным мешком, я все же кое-как уселся и выглянул из палатки.

Геологи уже на ногах. Возможно, их голоса и заставили меня проснуться.

Я закурил и принялся разглядывать наш лагерь, раскинувшийся у подножия горы. По склону почти до самой вершины взбираются могучие сибирские ели и кедры. Рядом с ними палатки кажутся совсем крохотными.

— Женя, ты готов? — спрашивает девичий голос.

Девушку зовут Кларой.

— Иду, — откликается откуда-то сбоку Женя, вернее, Евгений Фролов, главный геолог группы. Очевидно, он еще у себя в палатке.

Я откидываю полог. Мимо проходит Иван, ведя под уздцы лошадь, навьюченную кирками, лопатами, взрывчаткой. Звенит подвязанный под мордой лошади колокольчик.

— Ну вот!

Женя выбирается из палатки, закидывает за спину ружье, несколько раз подпрыгивает на месте, чтобы утрамбовать и поудобнее приладить объемистый рюкзак.

— Погоди! — Клара заботливо расправляет загнувшийся ворот Жениной куртки.

Мне приятно глядеть, как она хлопочет возле этого долговязого худого парня, но и немного досадно за нее.

Наконец они уходят — Женя впереди, Клара за ним. Он идет, как лось, — легко, быстро. Не останавливаясь, не оборачиваясь.

Мог бы хоть разочек оглянуться, поинтересоваться, не отстает ли Клара. Где там! Шагает как заведенный. Я смотрю на Евгения, на торопливо следующую за ним малышку Клару, и мне чертовски хочется крикнуть во весь голос:

— Эх ты, Женя, Женя!

Но я, разумеется, молчу. А когда они исчезают в тайге, снова валюсь на спину. Спать больше не стоит, понежусь просто малость, полюбуюсь нарождающимся днем.

Здесь, в горах, день спускается сверху вниз. В долине, где раскинулся наш лагерь, все еще плавает предрассветный сумрак, смутно белеют палатки, окруженные темной стеной деревьев, а гребни гор уже купаются в лучах встающего солнца.

Незаметно для себя я все-таки засыпаю. А когда просыпаюсь, нахожу пустой лагерь. Кроме нас — трех бездельников, прибывших сюда из далекой Литвы, никого нету. Судя по тому, что угли костра успели остыть и покрыться слоем пепла, все члены геологической партии разошлись достаточно давно. Рабочий день геолога определяется не часами. Он определяется светом. Нет людей более жадных до дневного света, чем геологи. По-моему, даже хлеборобы не так дорожат каждой минутой летнего дня. Геолог в самом деле, как поется в песне, солнцу брат. Подымается светило — встает и он. И пока солнце не зайдет, до тех пор стучит молоток геолога. Иначе и быть не может. Лето здесь короткое. Только в середине мая, а то и в самом конце можно пробраться в тайгу. А уже в сентябре налетают «белые мухи» — так тут называют первый снег. День-другой — и не видно из-под снега земли, дальнейшие изыскания невозможны. Вертолеты собирают застрявшие в тайге геологические партии. До следующей весны сюда не ступит человеческая нога, человеческий голос не нарушит тишины леса. Разве только забредет случайный охотник, проложит одинокую лыжню.

А может, не только оттого, что так коротко северное лето, спешат геологи. Существует, очевидно, и другой стимул. Геолог ежедневно, ежечасно стоит на пороге открытия. Пусть открытие это окажется вовсе не случайным, пусть даже наверняка известно, что следует искать и где, тем не менее открытие остается открытием: чисто по-человечески хочется, чтобы оно пришло как можно скорее. Насколько важно для страны каждое такое открытие, говорить не приходится, уж кто-кто, а сами геологи отлично понимают это. Их труд действительно можно сравнить с трудом хлеборобов. Богатства, скрытые в земле, — тот же хлеб.

Вчера я слышал разговор Жени с Кларой. Сегодня с утра они собирались пойти вниз по ручью. Посоветовавшись, мы решаем двинуться туда же. С собой берем только ружья и по горсти сухарей.

К нашему лагерю со всех сторон подступает тайга, никогда не знавшая ни пилы, ни топора. Трава здесь такая высокая, что человек в ней прячется с головой. И даже с поднятыми руками. Мы продираемся сквозь густые переплетенные стебли и чуть не на каждом шагу налетаем на лежащие на земле, поверженные бурями гигантские сибирские ели и кедры. Заметить их заранее невозможно — буйная трава все скрывает от глаз. Поэтому мы то и дело спотыкаемся о вывороченные корни, упираемся в гниющие стволы. Перелезаем через препятствия, местами карабкаемся, как жуки, на четвереньках. А тут еще донимает жара и над головой вьются тучи мошкары, которая лезет в глаза, в рот, в нос. Останавливаемся измученные, будто прошли много километров, рвем горстями спелые ягоды, глотаем живительный сок — благо, вокруг настоящие заросли красной и черной смородины.