Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Женя не объясняет, молча пожимает плечами, вероятно удивляясь недогадливости товарища.

— А-а-а… Ясно! — широко ухмыляется Иван и, мигом слетав в палатку, возвращается с пузатой бутылью.

— Такой случай, — объясняет Женя, будто оправдывается.

— Конечно, надо.

Случай — это наш отъезд. Еще день-два, и мы свяжем плот, погрузим на него свои вещи и пустимся вниз по бурной Мрас-Су. До ближайшего селения сто, а может, и больше километров. Никто не мерял, никто не знает наверняка. Бутылка — на проводы.

Не торопясь подходит Клара. Она уже успела умыться и переодеться. Белая рубашка идет к ее загорелому лицу. Я слежу краем глаза: куда Клара сядет? Налив себе полную миску ухи, она втискивается между Иваном и Женей. Иван, уступая место, послушно отодвигается, а Женя — даже не шелохнется. Сидит опустив голову, точно не замечает девушки.

Ему наливают первый стакан — он здесь хозяин. И первый тост тоже за ним. Женя обводит всех взглядом, поднимает стакан и говорит:

— Ну, братцы!

И только. Но ребята удовлетворены. Они знают, как много содержится в этих двух словах. Евгений выпивает до дна, и тотчас Кларина загорелая рука подносит ему закуску. Женькины глаза загораются теплом. Может, это действует спирт? Да нет, вряд ли. Однажды мне уже довелось видеть, как Женька пьет, но и от спирта не теплел тогда его взгляд. Ничего не было в его глазах, кроме страдания и боли. Такой боли, что словами не выскажешь…

В горах только что отбушевала гроза. Замолкли последние раскаты грома, стих ливень. Мы вышли на крылечко пить чай. Сибирский чай с вареньем. Вместе с нами уселась чаевничать и Валя. Кандидат геологических наук Валентина Ивановна Каминская. Прихлебывая чай, мы слушали ее рассказы о работе геологов, о богатствах Сибири, о веселых и грустных приключениях.

Ночь стояла такая, что в двух шагах ничего не было видно. Вдруг мы услышали стук тяжелых ботинок по деревянному тротуару. Кто-то приближался, вслух проклиная темнотищу. Подойдя к нам, человек остановился. Мы не могли его разглядеть.

— Не знаете, где тут живет… — он назвал какую-то фамилию.

— Нет, не знаем, — ответила Валя.

— Извините, — человек двинулся было дальше, как вдруг Валентина вскочила:

— Женька, ты?

— Я. А ты кто?

— Неужто не узнал?

Тот ничего не ответил.

— Забыл, значит. Эх, ты!

И тут Евгений признал ее.

Не одну тысячу километров прошли они вместе по Горной Шории еще в ту пору, когда Валентина была рядовым геологом, потом руководителем группы. Теперь она — ученый. По разработанному ею методу трудятся многие экспедиции, занятые поисками железной руды.

Женю пригласили к столу.

— Повезло вам, — сказала Валентина. — Они ведь, Женя, в твой отряд собираются. Чаю тебе налить?

— А покрепче ничего не найдется?

У нас в рюкзаке нашлось.

— Погоди, — спохватилась вдруг Валентина. — Как же ты тут очутился? Насколько мне известно, ни одного вертолета не было. Люди вон вторую неделю сидят на вещах. Как ты добрался?

— Пешком.

— Пешком?!

— Ну.

— Сто двадцать километров?

— Ну.

— Сто двадцать километров по такой тайге?

— Ну.

— Что ты нукаешь? Ты толком скажи! Какая беда с тобой стря… — Валентина осеклась, не договорив. Как раз сегодня утром мы слышали разговор: дескать, жена Женьки Фролова с кем-то сошлась и переехала в Таштагол.

— Настоящая беда, Валентина Ивановна, — вздохнул Женя и замолчал.

Мы тоже молчали. Кто-то принялся разливать чай.

Наконец Женя снова заговорил:

— Понимаешь, корова планшет сожрала.

Мы не знали, какое это несчастье для геолога, и восприняли его слова как шутку. Но Валентина сразу поняла, что речь идет об утере секретного документа и что история пахнет серьезными неприятностями. А Женя Фролов — способный геолог. Всего тридцать пять лет парню.

— Как же так, Женечка?!

— А черт ее знает… Спал я… Просыпаюсь, слышу, хруст какой-то… Смотрю, морда коровья надо мной, и только ремешки одни болтаются…

— Надо было зарезать… — говорит Валентина.

— Хотели пристрелить… Уже к дереву привязали… Да тут хозяин, шорец, бросился ко мне, руки целует… Ребеночек у него маленький… Ну, я подумал: будь что будет… Вот и пришел…

Так состоялось наше знакомство с геологом Евгением Фроловым.

После мы еще два дня проторчали в Усть-Шалыме, проклиная облачность. Сплошные черные тучи скрывали вершины хребтов, и ни один вертолет не вылетал в тайгу. За эти два дня мы успели сблизиться с Женей. Он написал ряд объяснительных и хотел идти обратно в свою группу, но из-за нас остался. Он приходил к нам утром, чуть свет, садился в углу и молчал. Спросишь о чем-нибудь — ответит одним словом и опять замолчит. Просидит, бывало, так несколько часов кряду, а потом несмело предложит:

— Пошли, братцы, пластинки покрутим, что ли? Вертолета сегодня все равно не будет. Я узнавал.

У него было много пластинок, но ставил он только одну — «Прощание с Родиной» Огинского. Запускал патефон на полную мощность, словно хотел заполнить музыкой ту пустоту, которая образовалась в его квартире с уходом жены. О жене он не сказал ни слова ни в первый день, ни на следующий. Только когда совсем стемнело и мы поднялись уходить, парень не выдержал. Налил себе стакан спирта, выпил и сказал:

— А вы знаете, что меня жена бросила?

Мы сказали, что все знаем.

Он окинул нас взглядом и опустил голову. Мы снова сели, не собираясь уже никуда идти.

— Вот думаю, может, сходить к ней?.. Отсюда до Таштагола несколько километров.

— Зачем ты пойдешь? Сыпать соль на раны? Она, наверно, знала, что делала. Время у нее было все обдумать. Что изменится, если ты придешь?

— Ничего, — кивнул Женя. — Этот кувшин уже никто не склеит. Даже она сама… Если бы и захотела…

Мы молчали. Немного погодя он добавил:

— Конечно, ничего она мне не скажет…

На следующее утро мы наконец вылетели. Прибыли в верховье небольшой речушки Узас. Лагерь — несколько палаток подле одинокой усадьбы шорца-охотника.

Не один десяток километров прошли мы с тех пор вместе с Женей, не один вечер провели вместе у костра, но ни разу больше ни он, ни мы не подымали разговора о его бывшей жене. Я видел, как он, утомленный долгим рабочим днем, сидит понурившись, и у меня в сознании возникало двустишие Паулюса Ширвиса:

А сейчас Женя пел. Пел вместе со всеми о геологах, о том, что путь их далек и долог и что нельзя им свернуть назад. Этот припев он подхватывал особенно рьяно. Столько упрямства, граничащего едва ли не со злостью, вкладывал он в слова песни, будто хотел непременно убедить кого-то. А может, самого себя. Я наблюдал за ним и, казалось, угадывал, что происходит в душе у этого человека.