Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Здесь, в Ключах, река Камчатка еще не стала и, должно быть, так и не станет за зиму, потому что по ее берегам расположено много теплых источников, ключей, от которых поселок и взял название.

Однажды мы взяли моторную лодку и отплыли подальше от селения, чтобы посмотреть, как идет к нерестилищам лосось. Кета и горбуша уже отнерестились. Теперь к верховью в большие и малые притоки Камчатки движутся другие рыбы семейства лососевых, последние их косяки, почему-то опоздавшие, замешкавшиеся. С крутого скалистого берега хорошо видны темные рыбьи спины, видно, как гребут против течения плавники, как на перекатах высовываются из воды горбатые загривки, как рыба ползет на брюхе по донным камням и песку, плещет хвостом по воде, извиваясь, с шумом вздымая серебряные фонтаны брызг. Наверно, всем известно, что лососевые всегда нерестятся там, где сами вылупились из икры, — в той же речке и в том же месте. Однако не все, должно быть, знают, что нерестящиеся в камчатских реках лососевые платят за это жизнью. Гонимые инстинктом, они пробираются сквозь лабиринты сетей, расставленных японскими рыбаками, преодолевают колоссальные расстояния, ничем не питаясь, день и ночь плывут против течения, минуя множество порогов и перекатов, чтобы оставить где-то на речном дне икру — продолжение рода — и умереть. Я смотрю на реку, на эту своеобразную дорогу жизни и смерти, и грустные мысли приходят в голову при виде белых животов уносимой вниз по течению снулой рыбы, давшей жизнь тысячам потомков. Река тащит ее, обессиленную, катит по дну, выбрасывает на берег, отдельные рыбины цепляются за камни, застревают между ними, а на смену им поднимаются из океана все новые и новые косяки… Вылупятся маленькие лососи из икры и с вешними водами схлынут по этой дороге в океан, а через четыре года этой же дорогой вернутся в родные места, чтобы умереть. Дорога жизни и смерти…

Я смотрю на эту дорогу и думаю о страшной арифметике. Каждая рыба мечет тысячи икринок. Умирая, дает жизнь тысячам. Казалось бы, все реки должны кишеть рыбой. А ее от года к году становится все меньше. Вылавливая икру, мы рубим сук, на котором сами сидим. Еще лет десять назад, рассказывают здешние старожилы, рыба шла на нерест так густо, что люди, войдя в воду, ловили ее голыми руками, пинком выбрасывали на берег. И не только люди. На Камчатке, как нигде в мире, много медведей. Они тоже любят полакомиться лососем. С самого начала лета, как только рыба принимается идти на нерест, медведи почти только ею и кормятся до поздней осени, до зимнего снега. Косолапый рыболов, облюбовав какой-либо мелкий перекат, заходит в реку, плюхается на зад и, сидя в воде, лапами хватает рыбу и выбрасывает на берег. Особенно смешно рыбачат еще неопытные звери. Обычно они садятся на подводный камень. Выхватит мишка рыбину, приподнимет зад и сунет под себя добычу. Работает, старается, и каково же его удивление, когда, покончив с рыбалкой, не находит под собой ни одной рыбешки. Однако урок не проходит даром. Медведь умен, быстро смекает, что к чему, и в следующий раз уже не прячет добычу под себя, а надкусывает рыбе голову и выбрасывает на берег. Потом выходит сам, сгребает улов в кучу и, завалив рыбу ветками, землей, камнями, оставляет на несколько дней, чтобы протухла. Что же, у всякого свой вкус!

По ночам, когда селение охватывает тишина, я выхожу во двор и, прислушиваясь к отдаленному гулу вулкана, часами смотрю на багровое зарево и жалею о своей беспомощности. Ни вертолета, ни провожатого все еще нет. Провожатый, может быть, и нашелся бы, но сейчас такое время, что никто не хочет лезть на вулкан: пришлось бы идти пешком, тащить на себе тяжелый рюкзак и спальный мешок. На вулканологической станции есть и лошади, и ездовые собаки, но ни теми, ни другими нельзя воспользоваться. Лошадь может пройти только здесь, в долине, где нет снега, а там, в горах, его уже столько навалило, что лошадь увязнет. К тому же и кормить ее там нечем. Собаки могли бы там пройти, но как они потащат нарты здесь, где земля скована морозом, а снега — ни крупинки?

— Ждите, — ежедневно советует Иван Кирсанов, но этот совет не только не успокаивает меня, а вызывает еще большее беспокойство, так как, слоняясь по вулканологической станции, я слышу разговоры о том, что, дескать, извержение затухает, скоро кратер и вовсе прекратит выплевывать лаву.

В один прекрасный день мне наконец улыбнулось счастье.

Явившись на вулканологическую станцию, я застал незнакомого молодого человека, которого раньше здесь не видел. Высокий и стройный, он, нагнувшись над низким письменным столом, внимательно рассматривал лист бумаги, на котором вулканологи что-то чертили. Завидев меня, они хором сказали:

— Вот он!

Молодой человек окинул меня критическим взглядом, словно прицениваясь к лошади. Этот взгляд был каким-то не будничным, чем-то отличался от всех других взглядов, но я не мог догадаться, чем именно. Нас познакомили. Я пожал узкую ладонь с длинными пальцами и услышал:

— Олег Максимов, кинооператор.

— Из Москвы?

— Нет, из Новосибирска. Вы хотите попасть на вулкан?

— Да.

— Пешком пойдете?

— Почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответил я, чувствуя нарастающее недовольство этим молодым человеком, его манерой держаться.

— Через полчаса выходим, — сообщил он и снова согнулся пополам над письменным столом. Я понял: вулканологи чертят карту, объясняют дорогу к вулкану. И еще я понял, что идем только мы двое, и побежал собираться.

Кому приходилось путешествовать пешком в труднопроходимых местах, с тяжелым рюкзаком за плечами, тот знает, что это такое, и скорее откажется от самого необходимого, чем согласится положить в рюкзак лишнюю вещь, которая впоследствии кажется вдесятеро тяжелее. Я не раз проклинал перегруженный рюкзак, не раз выбрасывал из него во время трудных переходов и патроны, и консервы, и буханки хлеба. Поймут меня и те, кому приходилось переезжать из старой квартиры в новую. Сколько ненужного хлама обнаруживается в эти дни! Только диву даешься, на кой шут все это хранилось… Поэтому теперь я взял лишь то, без чего действительно не обойтись: спальный мешок на оленьем меху, унты, запасную пару шерстяных носков, две пачки печенья, полкилограмма сахара и несколько плиток шоколада. Подумав, сунул туда же бутылку спирта. Ни полотенца, ни мыла, ни смены белья!

Через полчаса я снова был на вулканологической станции. Рабочие закинули в кузов грузовика груду досок, поставили большущий бидон с водой, мы с Олегом погрузили свои вещи, и машина тронулась.

Был ясный солнечный день. На небе ни облачка. Только из главного кратера Ключевской сопки валил смешанный с пеплом дым, поднимался на головокружительную высоту и широкой лентой тянулся до самого горизонта, бросая на землю густую тень. Километров пятнадцать мы проехали по дороге, а затем свернули в лощину, похожую на русло высохшей речки. По обе стороны выстроились высокие голые тополя, кривые, будто скрюченные ревматизмом, березы, жались к земле заросли низкорослой ольхи, и повсюду виднелись большие и малые, занесенные пылью камни. Вся долина была усыпана пеплом. Ветер резвился, словно в дюнах: вычерчивал морщины, волнистые линии, длинные языки, похожие на расплесканные лужи. Казалось, какая-то разрушительная сила пронеслась, посеяв смерть, и никогда уже не зазеленеют эти деревья, никогда не запоют здесь птицы, по высохшему, заваленному пеплом руслу никогда не заструится животворная вода.