Игорь Рубан - Льды. Люди. Встречи

Не много радостей, равных этой, — слушать свое перерождение. Оно идет в тебе само, помимо воли. Эта длинная дорога ведет тебя в мир твоих образов и ненаписанных картин.

Перед последним броском мы застреваем и, кажется, надолго. Там, на льду, у полюса, жестоко штормит. В этом году осенние непогоды запоздали и теперь берут свое. Приходится выжидать, и мы ждем. Ожидание — это тоже разновидность нашей работы. Мы ее выполняем, пропуская время мимо себя, так, как мы это станем делать, сидя на льдине в своей палатке, когда ветер будет выколачивать по ней проводами барабанную дробь и гнать снег сплошной стеной.

Я не пишу и не рисую, а если и беру карандаш, то чтобы почувствовать его присутствие. Я тоже жду. — Мы — и залетные, и постоянные обитатели — все помещаемся в длинном, длинном-предлинном бараке с входными дверьми в дальнем торце и посередине. В нем есть все: камбуз, сушилка для унтов и ватников, кают-компания, бильярдная, каптерка, амбулатория, служебные кабинеты, жилые комнаты для холостых и семейных, помещения с подвесными койками для нам подобных и все, все для работы полярной станции. В долгие периоды свирепых зимних метелей она может обходиться без вылазок наружу. Лишь дежурный имеет право высовывать нос, и то только порядка ради.

Вся жизнь здесь наружу. Все о всех все знают, но делают вид, что ничего не замечают. Думать, что тут можно утаить отношения или свой характер, — верх наивности. Лицемерие считается тяжким грехом, или, вернее, пороком. Это устраняет многие конфликты — но не трудности здешней жизни. Ее своеобразие определяется поговоркой: терпение — главная доблесть полярника. Прожить дружно в трудных условиях — это тоже работа, требующая полярной квалификации. За нее не платят, но каждый, едущий в Арктику, знает, что в неписаной трудовой книге она стоит на первом месте.

Большинство новичков проходят школу общежития легко. Ну а если?.. Тогда по настоянию коллектива можно и спецрейс организовать. Вывозят же людей, не поддающихся лечению на месте, например с язвой желудка. Скажете, что формирование полярника — это тема для писателя, а не живописца. Пожалуй, да. А впрочем, разве художник может не знать биографии своих героев?

Вот доктор. Он молодой и зимует первый раз. Впереди у него еще два года. А на Большой земле молодая жена. А энергии больше, чем ее тут израсходуешь. Но он всеми уважаем. Держится молодцом, и трудно сказать, что для него важнее — далекая перспектива кооперативной квартиры или доброе отношение окружающих. Сказать трудно. Пожалуй, не надо вникать. Главное — держаться, держаться до конца срока. А потом?.. Скорее всего найдется новый предлог и доктор опять встретится мне на далеких арктических дорогах, расскажет, как хорошо устроена семья на новой квартире, и обязательно вспомнит о друзьях по первой зимовке. Никто еще не объяснил, что снова и снова зовет сюда людей, изведавших тоску полярного одиночества, дружбу случайных сотоварищей и трудности жизни в снегах.

С нами возвращался с Большой земли водитель здешнего вездехода. Вызывали на разбор — кому-то круто урок полярного общежития преподал. Когда прибыл, то скупо рассказал новости с "материка" и пошел в гараж, проверять автохозяйство.

Садясь за домино, кто-то сказал:

— Хорошо, что Сергей вернулся. Мужик деловой. Умелый. Ну а за черту при нем не заходи. Этого он не любит.

У нас самолетов два. Тот, что на лыжах, — прорвался на льдину, увезя руководителя полетов и радиста. Мы же, на колесном, с грузом, продолжаем сидеть у моря и ждать погоды. "Там" снова задуло и дует жестоко, по всем полюсным правилам. Наш экипаж начинает про себя потихоньку нервничать. Дневной свет даже тут, у нас, кончается, и ветерок тоже начинает посвистывать. Плохо.

Очень плохо. А художник во мне ликует. Но он достаточно умен и вида не показывает. Я с ним дружу много лет и за него спокоен — не подведет. Но все же, чтобы подстраховаться, надо дать ему поблажку. Вместе с механиком самолета отправляемся к нашему аэроплану. Он — по своим делам, а я — за альбомом.

До взлетной полосы километра два. Попутная машина нас подбросила почти до места. Вылезли из кузова и пошли дальше рядом. Ветер нажимает на спину, успевай только перебирать ногами. Забежали в балок, отдышаться и взять стремянку. Последний бросок — и мы у самолета.

Кажется, все преодолели, а с паршивым замочком не можем справиться. Все его потроха смерзлись и не слушаются ключа. Металл жжет руки, а тут еще лестницу сдувает — борт-то скользкий. Как ни старается стоящий внизу, как ни упирается — рычаг не в его пользу. Маета да и только. Вся наша затея не стоит наших усилий, но по-мальчишески не хочется отступать. И когда уже спины нахолодали так, что их стало ломить, замок оттаял в руках и мы забрались в самолет. В его металлическом брюхе, кажется, холод еще сильнее, но зато тихо и можно отдышаться.

Прячем наши трофеи за пазуху и выходим наружу. Надо поспешать домой. Прозрачная снежная дымка начинает колебаться и пускать в небо белые метелки. Вот-вот сорвется поземка. Торопимся, а скорости нет. Мешает ветер. Прикрыв лицо рукой, согнувшись пополам, жмем и жмем на его упругую струю. Расплываясь, заблестели впереди фары. Еще немного — и мы у вездехода.

— За вами, однако. Смотрю, нет долго. А тут погода. Дежурному сказал, так что порядок. Поехали!

Пожалуй, за весь путь от Москвы Сергей не сказал так много слов, как сейчас. Видно, оттаивать начал.

Эпизод? А может, материал для хорошего рассказа о человеке, о той сути, показывать которую мы не любим, говоря, что нет в ней игрового момента.

А альбом мне пригодился. Правда, я в нем не рисовал, но короткая вылазка за ним стала тем самым последним патроном, набив который, можно идти на охоту.

Поземка покрутила день-другой и, не перейдя в пургу, улеглась. Полдень. Стою на крыльце. Горит заря. Морозная дымка шевелится, колдует. На молодых и острых ребрах снежных застругов распластались такие яркие и чистые цвета, что куда там всем нашим краскам в тюбиках и на палитре. Теперь скорее бы писать.

Последняя перегрузка — и я первым же рейсом ухожу на льдину. Тут уже полярная ночь. Пурги очистили небо, и по нему ходит луна в радужном кольце. Вокруг нее небо рыжее с бронзой, а дальше все черное и путается, сливаясь с темным снегом. Рельеф его угадывается только на переднем плане, да в сторону луны бежит и искрится стеклянной пылью световая дорожка. Мороз все-таки за сорок.

В лагере горят огни, выхватывая из мрака и очерчивая четким, белым рисунком все, что попадает в полосу света.

Вот мы и приехали, дорогие друзья мои. Подготовка к работе и путь к ней окончены, а результат ее — вот эти черные, ночные этюды дрейфующей станции и еще не оконченная картина, что стоит, завешанная, на мольберте. Вы увидите ее в следующий раз, а пока скажу название — "От Большой земли". Она расскажет о тех, кто работает в Арктике, вернее, о том, как там теперь работают, как шлет Большая земля полярникам свое тепло, о том, что наши авиаторы изменили понятие "далеко", построив воздушный мост. И вы теперь, наверно, поняли, что браться за картину можно, только пройдя по этому мосту.