Игорь Рубан - Льды. Люди. Встречи

Так вот, строительство было у нас в полном разгаре. Кто ножовкой снежные заструги на кирпичи пилил, кто их на пено — железных листах с полозьями — да на нартах развозил, а кто бетонщиком работал. На полюсе это дело хитрое. Летом на льду талая вода собирается в снежницы. Иные из них большие да глубокие, долго не промерзают. Вода в них чистая, пресная. Ее-то мы для нашего дела и добывали. Труднее всего успеть добежать до стройки с ведром воды, сыпануть в нее снежку и забетонировать получившейся кашей снежную кладку. Промешкаешься больше одной-двух минут — и бросай тогда ведро. В нем, что в доменной печи, образуется козел. Только там из чугуна, а у нас изо льда. Но в обоих случаях его не выбить. А греть ведра нам некогда — это не на Большой земле. В те годы у нас, к примеру сказать, чашки в кают-компании такие промороженные дежурный расставлял, что кипяток из чайника дырку в них пробивал.

Бегают бетонщики, торопятся. На спинах испарина инеем проступает, а пошутить не забывают. Вспоминают, как магнитолог из снежного павильона медведю кулаком грозил. Ружье ему с собой брать не полагается — магнитные приборы, на железо глядя, врать начинают. Вот и ходит он с картонной папочкой. Правда, для этих прогулок он собаку приспособил. А тут, как на грех, она занялась чем-то. Кажется, чью-то шапку перелицевать решила. Вот и пошел он один…

Было такое! Хотя и вижу по глазам — сомневаетесь, а было. Точно!

Ну так вот, бегаем, работаем мы все — снежную стенку вокруг кают-компании строим. Она у нас тогда в длинной палатке КАПШ-2 помещалась. Вдруг крик слышим. Вахтенный радист, как был не одет, из домика выскочил — шумит:

— Полундра! Подскок ломает!

Подскоком мы наш аэродром ледовый прозвали. Он от лагеря далеконько, километров на десять, отстоял. Ближе хорошего льда для него не было. Зато получился он у нас не хуже, чем на материке: длинный, ровный. Пока сделали, покряхтели, конечно. Флажки, огни захода, радиомачту, палатку установили. Все как положено. Прилетай, садись, и не думай, что под тобой глубина океанская. А в палатке на жительство один из нас поселился. Прозвали его комендантом аэродрома. Хлопотливый мужик был. Все успевал! Даже в свободное время из торосов белых медведей вытесывал. Для натуральности еще соляром пожелтил и радовался, когда заезжие кинооператоры или корреспонденты пугались. Пошутить-то у нас все охотники. Умей только не обижаться! А то беда…

Слушают небо

Ну, и мы сперва радисту не поверили. Шутит, мол. Они, радисты, такой народ! Могут и на бланке шутку сообразить — из эфира, мол, в ваш адрес выловил.

Смеемся, конечно. А он уже сердиться начал. Начальник подошел, пешню в руках держит и твердо так спрашивает:

— Говори толком: вертолет посылать или пусть дальше ребята авралят? Толком говори и голыми руками не размахивай. Отмерзнут.

Да что там долго тянуть, томить вас. Вывезли мы часа через два вертолетом нашего коменданта. Натерпелся он, конечно, с осколка на осколок прыгавши. Все под лед в океан ушло, и медвежий зоопарк его тоже утонул.

Переодели в сухое бедолагу, привели в кают-компанию, сами сели вокруг. Думаем, расскажет сейчас, как спасался да как все там случилось. А он вместо этого и говорит:

— Что было — того уже нет! А вот что, мужики! Где там письмо из Галчихи, которое по поручению Светлана подписала? В самый раз оно сейчас.

Прошло четверть века, а я все не могу забыть Левушку, паренька архангельского. Может, он из области, но, кажется, из самого города. Пожалуй, даже не только из самого города, а из его центра, с улицы Павлина Виноградова. Дело не в адресе. За долгую жизнь прошло столько своих и чужих адресов — не запомнить. Да что адресов — и люди-то многие, как лист на осине, поболтались-поболтались перед глазами и прочь улетели. О таких не то что писать, а и вспоминать не хочется. Другое дело те, что в душу вошли, а то и куском ее стали.

Вот и Левушка один из таких. Плыли мы вместе на "Кооперации". Судно такое было. Последние свои годы народ в Антарктиду и обратно возило. На нем мы и познакомились, когда пятьдесят суток по разным морям домой плыли. Он трактористом на ледовом континенте был, а я художником. Много нас тогда возвращалось. Почти вся экспедиция на "Кооперации" поместилась. Большинство свое отработали и отдыхали теперь. Но иным отдых на ум не шел — спешили записи и наблюдения в порядок привести. Известно, научные работники покоя не знают. Но и мое дело такое же. Художнику все кажется: материала мало собрано. В Антарктиде когда был — природу ее писал и рисовал, до людей редко руки доходили. Теперь вот в пути, на судне, можно и за портреты тех, кто шестой континент изучал да осваивал, взяться. Шутка ли — четырнадцать миллионов квадратных километров льда, толщиной до четырех километров! Вот что такое этот самый шестой континент. Летом и то мороз стоит. Попробуй проникни в глубину, обоснуйся, построй научные станции. Весь он нехоженый, неизведанный. Пролететь ли над ним, проехать ли куда по нему — все равно как новые страны открыть. Тут за себя и за других отвечать надо. Каждый — герой по-своему. Только говорить у нас, полярников, об этом не принято.

Дело не в этом. Герой не герой, а для истории таких людей оставить надо. Фотография — она что? Протокол одномоментный. На ней выражение лица получается таким, какое было в то время, когда затвор на аппарате щелкнул. А выражений лица у каждого из нас не счесть. От чего только они не зависят! Трудно узнать всего человека по фотографии. Много их для этого надо, да еще в разное время снятых. Вот почему хорошая работа художника ценится. В нее в одну все понимание человека им вложено, а не выражение лица мимолетное. Все это понятным кажется, конечно. И писать о таких вещах не стоило бы, если бы не случай с Левушкой.

Прошли мы пятидесятые и сороковые широты. Зовут их неистовыми и ревущими не зря. Других таких "ласковых" мест ни в океанах, ни в морях не найти, пожалуй. Помотало "Кооперацию" лихо. Один на девятый день даже головой тронулся. А как к тропикам подошли — полный штиль наступил. Море гладкое, жарища, и ни ветерка. Ну, думаю, тут надо рисовать кого помоложе, а то иной в такой бане не усидит. Договорились мы с Левой. Принес я бумагу и все, что полагается. Уселись. Начал рисовать. Думал, просто все будет. Парень молодой, крепкий. Рисую его, каким видеть привык. Особенно тут и копаться нечего — все на виду. Прошел час, другой, а работа не клеится. И нос, и глаза, и рот — все вроде похоже делаю, в точности как у него, а получается что-то не то. Он да не он с листа бумаги смотрит. Взял другой лист. Начал снова, уже теперь осторожно, карандашом в рисунке ковыряться — и вижу наконец, чего тут не хватает. Затаенность в лице у парня как налетом чуть заметным бродит. Откуда она? Может, дома неладно? Так знали бы! Там, на льду, тайн у нас никаких не было. Открыто жили. Иначе и нельзя. Загадал мне Лева загадку. Разговор, пока то да се, идет у нас.